– Я как-то по просьбе мамы разобрал клетку для кур на крыше, потому что все цыплята передохли. Это считается?

– Конечно, почему нет? Важно иметь ganas, а тебя, я вижу, нужда укусила за задницу. Проблема твоего отца заключалась в том, что он не хотел учиться. Не было у него уважения к нашему делу. А разве можно хорошо работать, если ты работу не уважаешь, правильно я говорю? Нужно гордиться своим трудом, Иносенсио. Вкладывать в него душу. Ты же не хочешь прославиться тем, что халтуришь, верно? Ведь в конце-то концов, твоя работа много что говорит о тебе, запомни это.

Дядюшка Змей жил в самой мастерской, потому что его жена не пускала его наверх. Она была зла на него с 1932 года. И это чистая правда. Постепенно он приспособил мастерскую под жилье.

Все началось с того, что он стал подрезать себе ногти рабочими ножницами. Затем принес электрическую плитку. После чего соорудил душ из садового шланга, установил ванну и поставил старую ширму. Повесил выщербленное треугольное зеркало над раковиной, чтобы бриться. И наконец, сам начал стричь себе волосы, сдувая обрезки с шеи компрессором.

– И потому нет ничего удивительного в том, что я так выгляжу. – Он, смеясь, прошелся рукой по своей голове.

И он не преувеличивал. Его волосы выглядели так, будто их сжевал койот. Cуставы и мышцы провисли, казались вялыми и усталыми и тем самым напоминали старый матрас. А его одежда была такой мятой, что создавалось впечатление, будто он спит в ней. Впрочем, так оно и было. Добавьте к этому всяческие ниточки и ворсинки в волосах, однодневной щетине, на ресницах и бровях, на сильно поношенной майке, мешковатых брюках, носках и даже туфлях с загнутыми вверх носками – они были очень ему велики.

– Я становлюсь стулом, – говорил он, смеясь.

– Обивать мебель очень просто, – начал Дядюшка Змей. – Просто надо почувствовать вкус этого, понятно? – Вкус итальянских ниток, когда ты лижешь их перед тем, как вдеть в кривую иглу. Железный вкус пригоршни гвоздей у тебя во рту и вкус холодного молотка, когда ты слюнявишь его, чтобы прилепить к нему гвоздик. В воздухе летают и свербят у тебя в носу пыльные частицы ватина, вата набивается в рот, ткань рвется, ты весь день подметаешь пол, словно помощник парикмахера, погнувшиеся гвозди вонзаются в подошвы твоих туфель, чик, чик, чик режущих ткань ножниц, раскатистое испанское р-р-р швейных машинок. Ты просто должен почувствовать вкус этого, вот и все. И очень скоро ты станешь мастером в нашем деле, Иносенсио. Поверь мне на слово. Но начать ты должен с самых азов.

И с этими словами он вручил Иносенсио швабру, и с ней в руках Иносенсио Рейес начал постигать столь благородную профессию.

1945. Общая камера. Полицейский участок в Чикаго, остановка Хоман и Харрисон. Яркие, как в супермаркете, лампы, облупившаяся зеленая краска, скамейки, слишком узкие для того, чтобы сидеть на них, и слишком забитые людьми для того, чтобы спать, отхожее место посреди камеры, воняющее мочой, и блевотиной, и дерьмом, цементный пол, липкий, словно в кинотеатре. Но хуже всего – звук захлопывающихся дверей.

– Господи, господи, господи, это место – гребаная помойка. Это место – гребаная помойка. Это место – гребаная помойка.

– Не заткнешься ли ты?

– Господи! Это место – гребаная помойка. Это место – гребаная помойка. Это место – гребаная…

– Кто-нибудь может утихомирить эту тварь?

– Господи, господи. Господи. Это помойка. Гребаная…

– Сам попробуй. Он кричит так с полчаса. Словно икает. Мы все тут из-за него рехнемся.

– Гребаная помойка, боже ты мой. Это место – гребаная, гребаная по…

– Да заткнись ты наконец! – Голос мультяшного персонажа раздается, кажется, из самого нужника.

– Кто это сказал?

– Я!

– Кто? Там никого нет.

– Да я же! Вот кто, ты, идиот. Я! Кусок говна, ты кусок говна. Свояк свояка видит издалека, вот я и говорю, заткнись.

– !

По камере проносится нервный смех, мускулы рефлекторно сокращаются, как при попытке прогнать муху; и всем становится чуть легче, пусть и ненадолго.

Да, все они выглядели просто страшно. Было больно даже смотреть друг на друга. Все в синяках и дрожат, как оставленные под дождем собаки. Их задержали за то, что они дрались, писали, ругались, вонзали друг в друга острые предметы, чихали, плевались, разбивали черепа или костяшки пальцев, обчищали карманы или затевали драку, бежали, когда следовало идти, шли, когда следовало бежать. Имели несчастье привлечь к себе внимание, оказавшись не в том месте не в то время. Виновные или невиновные, все они скулили: «Я не виноват, я не виноват». Откуда бы они ни появились, они были чертовски уверены в том, что не хотели здесь оказаться.

Иносенсио Рейес готов был расплакаться и пыхтел последним «лаки страйком», стараясь сдержаться. Ему никогда не было так плохо, как сейчас. Его левая бровь распухла и стала желтой, один глаз был плотно закрыт, как у моряка Попая, а разбитая губа приобрела цвет осьминога. Собственное лицо казалось жирным, здоровый глаз затянула пленка, и он постоянно моргал, а во рту у него было горько. На ноздрях и усах запеклась кровь. И хотя он почти ничего не ел, его рвало желчью, и он не мог контролировать кишечные газы. Каждый раз, когда он начинал думать о том, а как его угораздило попасть сюда, его сердце съеживалось, словно побитая собака. Почки у него пульсировали, а спина болела. У него болело все, каждая кость и мышца, даже грязные жесткие волосы.

Единственным, кто, казалось, не принадлежал к этому inframundo[330], был пожилой человек в щегольском фраке. И что еще более комично, на голове у него был цилиндр. Он походил на стареющего Фреда Астера.

Может, из-за холода, может, из-за страха, комом вставшего в горле, или же из-за всех эмоций, что он сдерживал с тех самых пор, как его втащили сюда, Иносенсио начал кашлять и не мог остановиться. И человек в цилиндре стучал его по спине, пока он снова не задышал.

– Zaw-rright[331], друг?

– Zaw-rright, – ответил Иносенсио. – Спасибо. Большое спасибо.

– Не стоит благодарности, – сказал мужчина во фраке с каким-то забавным акцентом – словно прутья метлы скребли по каменному полу.

– Spic Spanish? – наугад спросил Иносенсио.

– Наконец-то! Кто-то разговаривает на языке Бога! Венсеслао Морено* к вашим услугам, – гордо ответил человек во фраке и приподнял цилиндр, так что на какое-то мгновение сверкнула его лысая голова.

– Иносенсио Рейес, с вашего позволения, – ответил Иносенсио, с облегчением понявший, что оказался в одной компании с ровней. – К сожалению, эта сигарета у меня последняя, но будьте так добры, возьмите половину.