придающее ему привлекательность: живем погано, но можно расслабиться.

Функционер высочайшего ранга обвинен в получении взятки. Он возмущенно восклицает: «Да это же парадокс! Парадокс!» Либо забыл слово «абсурд», либо счел, что «парадокс» будет крепче. Странная каста! За долгую жизнь так и не освоила значения слов, столь преувеличивая их значение, – они их всегда убежденно считали более важными, чем дела. Тут вам и парадокс и абсурд!

Приговор оглушителен в тишине – на гульбище он просто не слышен.

Пушкин сочувствовал Чаадаеву – у нас он лишь «офицер гусарский». Увидел бы нынешнюю казарму! Пожалуй, гусарские офицеры были тогда не худшей средой. Как выяснилось, и для самого Чаадаева. Он был не единственный там Периклес (тем более не единственный Брут). Не там оказалась его пустыня.

Оскал ненависти – первая улыбка свободы. Ты этого хотел, Жорж Данден?

Худ, ощерен, безапелляционный тон, ежеминутное самоутверждение, холит свое родословное древо, которое бережно содержит в старинном сафьяновом переплете. нервен до потери сознания – явные следы вырождения.

24 июня 1989 г. Передача «До и после полуночи». Ахматовский «Реквием» на музыку Дашкевича исполняет хор ансамбля Министерства внутренних дел. Круг замкнулся. Время трагикомедии. Освоенные мысли, присвоенные чувства.

Когда мысленно представляешь Рильке таким, как описал его Цвейг, – его изящество, его сдержанность, его неприятие всяких излишеств, всего, что шумно, звучно, настойчиво, переливается через край, когда читаешь о человеке, грустно мечтающем о тишине, почти отшельнической неприметности, всегда исповедующем культ дистанции и испытывающем детский ужас от внешнего проявления страсти, представляешь и то, в какое смятение, в какое отчаянье его приводили истерические письма Цветаевой. Не удивлюсь, если этот шквал ускорил его раннюю смерть.

Не торопись расстаться с работой – возьмут тебя голыми руками.

Весна – такой же обман и иллюзия, как всякая другая надежда.

23 марта 1989 г. наша безумная планета всего на шесть часов разошлась с астероидом. А мы, недоумки, все лицедействуем на этой приговоренной сцене. И некогда ни подумать, ни вспомнить, что некто – неведомый и невидимый – уже дописывает свою пьесу о провалившихся актерах. У мексиканцев в ходу поговорка: «Нет худшего глухого, чем слепой».

Отец Сергий Булгаков советовал «любить в своем народе, как и в себе самом, не себя, но свое призвание». Все перемешано и смещено. Призванье отдельного человека определяет смысл его жизни, дает ей и вдохновенье и цель. «Призванье» народа всегда ведет к национальному мессианству, к утверждению своей исключительной роли, особого своего назначения.

Политика упрекают в том, что он не выполнил обещаний. Ответ: «Да, я это обещал, но я не обещал это выполнить».

Диалог интеллектуалов.

– Что скажешь о такой парадигме?

– Всегда предпочитаю синагму.

Бедуина, попавшего в город, спросили: «Зачем ты поехал на красный свет?» Он объяснил: «Другого не было». Исчерпывающий ответ для всех – в сущности, никогда нет выбора.

Вдова Тарковского спросила Липкина, согласен он с тем, что покойный Арсений был подлинным великим поэтом? Помедлив, Липкин ответил вопросом: «Какой великий? Великий Пушкин? Великий Фет? Великий Анненский?» Тут уж задумалась вдова. «Великий Анненский», – таково решение. Липкин долго молчал, потом произнес: «Обдумаю». На этом простились.

«Все течет». Почему все же Гроссман увидел в византийстве аскетизм и чистоту?

Ярузельский. Темные очки, вздернутая голова, белый лоб, ломкие, зачесанные назад волосы, бледные губы, заостренный нос. Выражение лица трагедийно-торжественное. Кажется, он стоит у стены и готов с достоинством встретить пулю.

Премьера Японии Уно скинули за роман с гейшей. Претендента на пост президента Америки дезавуировали за связь с манекенщицей, кандидата на министерский пост Тауэра забаллотировали как бабника. На экранах мелькают смущенные старцы, которых непросто представить любовниками. Им бы радоваться, а не оправдываться. (Комментарий, сделанный в 1990-х: Все это были детские шалости в сравнении с клинтоновской эпопеей, которой закончилось тысячелетие. Не было большего бесстыдства, чем этот поход за целомудрие на фоне всемирного борделя.)

Тертуллиан был лапидарен, категоричен, не признавал вариантов. Всего три слова: «Мысль есть зло». Господи, а если он прав? И столько лет мы напрасно терзали наши несовершенные головы? И даже мысль, что подданный выше империи, – такое же зло? Невероятно.

Когда притомившуюся элиту с ее рафинированной надбытностью влекла шершавая сила вождя, это было легко объяснить их полярностью. Но, случается, друг друга притягивают в чем-то родственные натуры. Любимая кинодокументалистка Гитлера Лени Рифеншталь умела быть независимой. Женщина эта еще жива. Ей минуло 87, она увлекается подводными съемками, подводным плаваньем, не расстается со сравнительно молодым возлюбленным. Недаром ее картина о фюрере носила название «Триумф воли». Нацизм ее никогда не прельщал, но воля была ее религией.

Сталин и Гитлер отлично поняли ошибочность установки Калигулы: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». Страх должен сопровождаться любовью. Восторгами. Судорогами. Обожествлением. Тогда он действительно эффективен. Люблю и молюсь, оттого что боюсь. Только страх-обожание дает власти гарантию ее сакральности и незыблемости.

Суд вынес писателю Эмилю Золя, вступившемуся за капитана Дрейфуса, обвинительный приговор, и ликующая толпа ненавистников забрасывала его оскорблениями. Золя крикнул в ответ: «Каннибалы!» Чудится, что в это мгновение он знал: на пороге век людоедов. Через три с половиной десятка лет умирающий генерал Дрейфус сказал: «Итак, я страдал напрасно». Каннибалы торжествовали повсюду. Привольно им – и в конце столетия.

Карамзин говаривал, что три вещи может поставить себе в заслугу: не состоял в службе, не имел долгов, не отвечал на критику. Мистическое провидение наших анкет и наиболее достойных ответов. Правда, заслуги моего современника выглядели более скромно: не состоял в оппозиции, не имел взысканий, не отвечал взаимностью на любовь иностранки.

Возникнут ли снова в нашей жизни эти зловещие видения – особые отделы, первые отделы, отделы кадров, непроницаемые надсмотрщики с холодными белыми глазами, остановившимися, как у трупов, с полным отсутствием примет, с готовностью перемолоть человека…

Дистиллированная, отобранная, препарированная жизнь мемуариста.

Когда читаешь стихи Ахматовой о Валерии Сергеевне Срезневской, думаешь о высокой дружбе, пронесенной сквозь огромную жизнь. Когда читаешь воспоминания Лидии Корнеевны Чуковской, узнаешь, что Срезневская была психопаткой, к тому же еще самовлюбленной (цитаты из ее текстов свидетельствуют), узнаешь, что Ахматова тяготилась, страдала из-за ее визитов. Поэзия и Проза видят по-разному, пусть даже глядя в одном направлении.

Интерлюдия

А.Т. я помнил еще по Баку. Был он честолюбивым юношей. Вскорости после моего отъезда он тоже перебрался в столицу – тут я его потерял из виду. В драматургии не преуспел, писал очерки, защитил диссертацию, пробивался и выбивался,