того, общее руководство операциями, особенно на решающем этапе, оставалось бы в большей степени в ведении высшего военного руководства, благодаря чему можно было бы избежать некоторых ошибок, допущенных на итальянском театре военных действий.

В результате мир в некотором отношении смог бы во второй раз стать свидетелем картины, какая впервые разыгралась весной 1916 года, когда каждый из союзников шел своим собственным путем.

Ведь на этом этапе войны положение Центральных держав, казалось, заметно укрепилось, о чем недавно уже говорилось – линию фронта на востоке протяженностью 1200 км удалось ликвидировать, что позволяло вывести оттуда огромные массы войск и использовать их в сражениях, определявших в конечном итоге исход войны. При этом соотношение сил являлось для нас благоприятным, как никогда ранее. Тем не менее происходившие события меня не радовали, поскольку в ходе переговоров в Брест-Литовске в союзе Центральных держав проявились глубокие трещины, которые, возможно, и можно было подремонтировать, но вряд ли полностью устранить.

К тому же самые серьезные опасения вызывало развитие событий в Австро-Венгрии. Ведь если в первые два года войны враждебные Германии силы на территории монархии удавалось подавлять, то с момента восхождения на трон императора Карла I они стали проявлять себя все сильнее. И открытие парламента в Австрии предоставило для этого богатую возможность.

Чешская и южнославянская декларации, принятые в конце мая 1917 года, однозначно являли собой косвенный отказ от союза с Германской империей. Но если тогда на митингах в целом Габсбургскую монархию еще поддерживали, то принятая чешскими депутатами венского рейхстага так называемая «Декларация трех королей» явилась настоящим актом прощания с империей. Причем все это происходило в период жесточайшего внешнеполитического кризиса.

При этом являвшиеся немцами по национальности австрийские социал-демократы проявляли данные разрушительные устремления в надежде, что это поспособствует началу решения социальных вопросов в их понимании. Однако январские забастовки ясно показали, что их лидеры управлять процессами вовсе не способны. Империи верными оставались только немецкие националисты и христианские социалисты, но у них не хватало достаточно сильных людей, способных претворить в жизнь свои благородные желания. И над всей этой внутриполитической неразберихой возвышался доктор фон Зайдлер, занимавший пост премьер-министра, но олицетворявший собой мягкотелость и дилетантизм.

Этот государственный деятель, продолжавший даже после низвержения императора хвастаться тем, что был послушным слугой своего кайзера, являлся воплощением режима, ввергнувшего австрийское государство в пропасть. И ничто так не характеризует его годичную министерскую работу, как то, что начал он с чешской амнистии, а закончил провозглашением «немецкого курса».

В Венгрии же центробежные националистические тенденции, благодаря многовековому насилию над невенгерскими народами, вероятно, еще могли быть подавлены. Однако при этом необходимо было учесть причины событий в южнославянских областях государства и нити заговора, выявленные, в частности, в ходе процесса над восставшими моряками в Каттаро. А ведь все это и особенно постоянное укрепление в Венгрии мысли о полном отделении от Австрии в условиях войны таило в себе большую опасность. К тому же ходили слухи, что в вопросе о независимой венгерской армии император уже в августе 1917 года пошел премьер-министру Венгрии Шандору Векерле на значительные уступки. При этом представители различных национальностей утверждали, что будущая венгерская армия станет могучим инструментом мадьяризации.

Следует отметить также и наличие в то время других особых устремлений мадьяров. Причем сторонники так называемой «партии 48-х»[83], в отличие от «партии 67», в немалой степени сочувствовали Антанте. Чего стоил только один из самых ревностных проповедников идеи независимости Михай Каройи, который и основал «партию 48-х». Не способствовало укреплению идеи верности союзническому долгу и смещение в ее сторону внутриполитического центра тяжести в венгерском парламенте.

К тому же Германия в отношении Венгрии сильно обманывалась. И хотя эгоистичная продовольственная политика этого королевства должна была открыть ей глаза, она по-прежнему верила, что имеет в империи Габсбургов в лице мадьяров наиболее надежную поддержку идее союзнических связей. Ведь венгерские части показали себя достаточно храбрыми и надежными, что способствовало вообще ошибочной оценке политической надежности венгров.

Молодой император Карл I не был тем человеком, который мог бы успешно противодействовать все более раздиравшим его империю на части силам. Более того, воздействие этих сил, наоборот, совпадало с курсом самого императора. И в этом огромная разница между Карлом I и его предшественником Францем Иосифом проявлялась весьма отчетливо. Молодому австрийскому монарху совершенно не хватало образа мышления, присущего настоящему немецкому правителю. В этом отношении он был весьма далек от своего предшественника на габсбургском троне, который являлся настоящим представителем своего рода. Карл I не мыслил ни как немец, ни как славянин или венгр.

Правда, враждебности в отношении австрийских немцев он не проявлял и очень любил, в частности, свои альпийские земли. Поэтому после аферы с письмом брата императрицы Циты принца Сикста Бурбон-Пармского на него ничто так сильно не повлияло, как вердикт, вынесенный ему тирольским фолькстагом (местным парламентом). С другой стороны, Карл I ни на минуту не допускал мысли о коронации себя в качестве короля Богемии даже в том случае, если бы об этом его попросили богемские немцы для обеспечения противовеса чехам. Он не был патриотом во всех смыслах этого слова. Поэтому при таких обстоятельствах нечего было и думать о том, что укрепление альянса между немцами станет для него глубоко личным делом.

Не склонные к этому альянсу негерманские народы монархии император рассматривал в некотором смысле как союзников в противостоянии со столь неприятным ему давлением со стороны имперских немцев. Поэтому он и не возражал, когда ему говорили, что Австро-Венгрия – это не германская, а фламандская империя. Ведь это давало ему возможность отказываться от более прочных военных и экономических связей с Германией.

Поэтому Карл I и слушал столь охотно многих высокопоставленных аристократов и вельмож, убеждавших императора в том, что война продолжается только ради завоеваний Германии, тогда как мир мог быть уже давно заключен. Причем императрица только поддерживала возникавшие у него при этом чувства. Ведь она более чем кто-либо была убеждена, что Австро-Венгрия не заключала мирный договор лишь потому, что в этом ей мешала мания величия Германии и Гогенцоллернов, и проявляла поэтому еще меньшую благосклонность в отношении союзника, чем ее супруг.

Отношение же графа Чернина к этим явлениям охарактеризовать довольно трудно. Он соответствовал политическим целям своего монарха в том смысле, что, как и последний, поставил перед собой первостепенную и единственную задачу – добиться для империи мира. Нелегко также вынести окончательное суждение о степени его дружелюбия к немцам и его надежности как союзника. В минуты спокойного размышления Чернин, конечно, даже не