Сомнительный комплимент, ничего не скажешь!

— А зачем всем остальным было убивать популярнейшуюписательницу?

— А платок? Платок Минны… Как он оказался перед дверью?

— Ботболт подбросил его, чтобы отвести от себяподозрения!

— Ну, хорошо, допустим. Находясь в кухне, он открылдверь, выбросил платок… Но зачем он перерезал телефонный кабель? Это нелогично.Он мог просто отключить коробку — и все!

— Опять же — перерезал кабель, чтобы отвести от себяподозрения…

Я вспомнила лицо Ботболта: ни единой морщины, ни единойскладки, ни единой мысли на плоском лбу — абсолютная безмятежность.

— Вы полагаете, что он настолько умен, Алиса?

— Во всяком случае, он знает, что Блерио и братья Райтобстряпывали свои авиационные делишки в начале века. Поразительнаяосведомленность для кочевника, даже если он предстал перед нами в одомашненномварианте.

Последнюю тираду я произнесла, уже глядя в тощий зад ПетиЧижа. Когда он только успел упасть на четвереньки? Наверное, именно в тотмомент, когда я загляделась на удушающе-нежные деревянные объятия розы ивьюнка…

— Что с вами, Петя?

Чиж ничего не ответил, но еще быстрее заработал локтями иколенями. Наконец он уткнулся носом в узкий лист папоротника и замер.

— Вам плохо? — не на шутку перепугавшись, спросилая.

— Еще не знаю… Ползите сюда.

— Ползите?!

— Так удобнее. — Для убедительности Чиж дажеповертел задницей.

— Ну, если вы настаиваете…

Я последовала его примеру и через несколько секунд ужедышала ему в плечо. Теперь папоротники были совсем рядом и почти касались моеголица. И я почувствовала, как у меня засосало под ложечкой. Так бывает вдетстве, когда боишься темноты. Так бывает в юности, когда боишься поцелуя. Инаверное, так бывает в старости, когда боишься холодной одинокой постели. Исмерти вылинявшей кошки — единственного близкого тебе существа.

Папоротники всегда вызывали во мне трепет. В их совершеннойкрасоте было что-то не правильное, что-то вероломное — как если бы онипрорастали из пустых глазниц, из полых костей, из слежавшихся волос. Как еслибы между их корнями ползала глухая и слепая насекомая смерть…

— Видите? — громко шепнул Чиж, и я даже вздрогнулаот неожиданности. — Вы видите?

— Что?

— След! Вот здесь, чуть правее, под листом! Теперь и яувидела этот след на жирной, перекормленной удобрениями земле: даже извечнойПетиной лупы не понадобилось. Это был не совсем полноценный след, вернее — дажечасть следа: узкий каблук с характерной набойкой и часть подошвы.

— Несомненно, женский! — прохрипел Чиж.

— Несомненно.

— Вот видите. Значит, кто-то все-таки решилсяперепрыгнуть через клумбу.

— Вы же сами говорили… Перепрыгнуть через клумбу —невозможно. Тем более — женщине.

— Это почему же? У нас равноправие. И торжествофеминизма.

— Господи, при чем здесь феминизм?..

— При том, что нормальная женщина способна только напреступление в состоянии аффекта. И лишь проклятые феминистки совершают гадостисознательно и долго к ним готовятся.

— Вы пострадали от лап феминистки, Чиж? А гадость — этоубийство, насколько я поняла?

Не на шутку возбудившийся Чиж пропустил мои слова мимо ушей.

— След совсем свежий, Алиса. Ему максимум час-полтора.Сколько времени прошло со смерти Канунниковой?

В который раз мне напоминают, что Аглая умерла!..

— Не знаю.

— Что же вы… Момент смерти необходимо былозафиксировать.

— А вы сами-то зафиксировали?

— У меня цифровая камера с таймером… Но и без нее ямогу вам сказать, что смерть наступила в двадцать два часа сорок четыре минуты.Сейчас, соответственно, ноль часов одна минута… Итого прошел ровно один чассемнадцать минут…

Вот оно что! Оказывается, под легкое подрагиваниепапоротников мы переползли в новые сутки, и трагический конец Аглаи был уже“вчера”.

А Чиж… Чиж все еще не мог отлепиться от следа. Он обхаживалотпечаток без всякого стеснения: так морячок, вернувшийся из рейса, обхаживаетшлюху в портовом кабаке. Новоиспеченный сыщик-любитель то припадал к четкомурельефу подошвы, то тянул губы к трепетному силуэту каблука, на котором явнопросматривался рисунок звездочки, то благоговейно сучил руками передлистом-спасителем, укрывшим от посторонних глаз такую важную улику. Еще минута— и он предложит случайному следу от случайной женской туфли руку и сердце. Ималенькую, но гордую операторскую зарплату.

— Ну что вы прилипли к земле, Петя? — с долейнездоровой ревности спросила я. — Так и будете сидеть?

— Вы не понимаете… Это чрезвычайно важно… Обувь так жеиндивидуальна, как и отпечатки пальцев. По этой набойке легко установятвладельца. Убийцу…

— Все еще продолжаете считать, что убийца перепрыгнулчерез клумбу?

— Теперь я убежден в этом на сто процентов.

Жаль, что я не могла разделить уверенность Чижа. И все из-запротивоположного берега папоротниковой реки: только теперь я поняла, как он былдалеко! Отсюда был виден только край дорожки и царственная спинка кресла.

Никогда, никогда я не решилась бы устроить побег на другуюсторону: побег в окружении жалких сорока-пятидесяти секунд, каждая из которыхмогла оказаться губительной для идеально просчитанного плана…

Да нет же, черт возьми, как он может быть идеально просчитанным,если с самого начала строился на разбитом Аглаей бокале? Она разбила его, амогла бы не разбивать!..

— Какая глупость! — рявкнула я так громко, что Чиждернулся и повернулся ко мне. — Какая глупость все это!

— Что — “это”?

— Все, что вы здесь нагородили! Не может человек безспециальной подготовки перепрыгнуть через эти папоротники!

— Все бывает, — философски заметил Чиж только длятого, чтобы морально поддержать отпечаток каблука на земле.

— Без разбега? Здесь же полметра, не больше! Не развернешься!

— Все бывает…

— Не бывает! Не может идеально просчитанный планзависеть от разбитого бокала!

— А с чего вы взяли, что он идеально просчитан? Можетбыть, мы имеем дело с гениальным наитием!

— Не смешите меня!

Ватсон из меня никакой, это точно: вместо того чтобыпочтительно кивать головой, соглашаться и бросать в воздух лифчик от полнотычувств, я брюзжу, ною и подвергаю сомнению не только выводы Чижа, но и знакипрепинания, которыми заканчиваются эти выводы.