– А я, – словно ребенок, который не выносит, когда в егоприсутствии хвалят другого, ревниво подхватил тот, кому теперь принадлежалаРоссия, – а я уже успел издать манифест «О даровании вольности и свободы всемуроссийскому дворянству», сыскавший всеобщее расположение и одобрение преждевсего потому, что раньше дворяне должны были состоять на военной илигражданской службе. И это считалось смыслом их существования; теперь же ониполучили право по желанию поступать на службу и в любое время выходить вотставку…

Он не договорил. Узница вдруг простерла к нему рукидвижением столь отчаянным, что Петр, смешавшись, кашлянул.

– Христа ради, – умоляюще проговорила она, – о чем это вывсе говорите? Я не понимаю!

Петр в растерянности оглянулся на своего секретаря. Тотприкрыл глаза, выразив на лице величайшую покорность воле всевышнего, но несказал ни слова.

– Ваша матушка скончалась, – нетерпеливо проговорил Петр. –Теперь я государь. Ясно вам?

– Умерла?! Так он был прав?.. – невнятно пробормоталаузница. – Но как же… она? Как же я?! – И повалилась на постель без чувств.

* * *

Император и его секретарь растерянно глядели то друг надруга, то на беспомощно поникшую женскую фигуру.

– Вот те на, – пробормотал наконец Петр. – Не приказать ливоды принести?

Волков вздохнул и присел на краешек кровати, с удовольствиемвытянув ноги.

– Ничего, государь. Подождем покуда. Дамские обмороки – это,знаете… – Он многозначительно прищелкнул пальцами.

Петр нерешительно улыбнулся в ответ.

– Напрасно я сам сюда пришел. Екатерина тут разобралась бынесравненно лучше. Не зря я ее называю госпожою разумных советов.

– Не уверен, – сухо возразил Волков. – В делахнеобоснованных претензий на престол надлежит разбираться самому самодержцу, ане его жене, какова бы разумна она бы ни была.

– Ну да, жена, – пробурчал император тоном капризногоребенка. – Екатерина сказывала, что еще в детстве какая-то гадалка посулила ейобладание тремя коронами; вот она по сю пору и лелеет свои честолюбивыезамыслы, старается к их осуществлению, а я, супруг, ей не помеха, не утеха, негосударь, не любовник… Она меня пугает, как вся эта непонятная страна!

Он осмотрелся настороженно, словно в углах этой теснейшей вмире камеры таились все призраки преисподней, и вдруг застонал, мученическизаведя глаза:

– И здесь они! И здесь!..

Волков проследил его взгляд и опустил голову, пряча улыбку,ибо взор, который император устремил на образок Николая Чудотворца, мог бытьсравним лишь со взглядом царя Ирода на Иоанна Крестителя.

– Полно, государь, – пробормотал Волков. – Хоть одна иконкадолжна быть в тюремной камере! Мы же печемся не токмо лишь о наказаниипреступников, но и о спасении их душ.

– Ну одна – пусть, – с трудом успокаивался Петр. – Но каквспомню, сколько их в церквях! Это злоупотребление, это расточительство, этаварварская пышность! Я издам указ, чтобы все образа, за исключением двух –Спасителя и Божьей Матери, были уничтожены. Велю также, чтобы русскоедуховенство бросило носить бороды и долгополое платье и впредь одевалось так,как одеваются протестантские пасторы.

– Этак вы скоро прослывете неприятелем веры российской, враговнаживете! – усмехнулся Волков.

– Если бы русские хотели мне зла, они давно бы это сделали,– отмахнулся Петр. – Да и разве я враг веры их? Я веротерпивец, не в примерпокойной тетушке! То обедаю в обществе членов святейшего Синода, то навещаюкатолическую церковь францисканцев, то завтракаю у пасторов и подписываю планих новой церкви. И раскольников притеснять я бы воспретил!

Волков покорно кивнул. Подобное он уже не раз слышал, нопривычно изображал на лице вежливый интерес, думая в эту минуту о чем угодно,только не о церковных реформах. Пожалуй, его равнодушия поубавилось бы, знайон, что у императора есть гораздо более внимательный слушатель… вернее,слушательница…

* * *

Узница вовсе не лишилась чувств. И не такое в жизнииспытывать приходилось, чтобы хлопнуться в обморок от вести, которуюдавным-давно знала. Точнее, догадывалась, что сие вот-вот должно свершиться.

Еще когда ее задержали на заставе при въезде вСанкт-Петербург, заподозрила неладное. А как подумаешь, что всего этого можнобыло избежать, назовись она не тем именем, кое значилось в документах! Надобывание этих документов было затрачено столько сил в Риме, а здесь их никтоне спрашивал. Квартальный отставной прапорщик, сидевший в караульне в худомколпаке и затасканном халате, из-под которого выглядывал красный, изряднопотертый военный кафтан, лениво спросил, кто едет, и проглотил бы любую ложь;при имени же княгини Дараган сонливость его как рукою сняло. Он вскочил и,испуганно оглядываясь на путешественницу, трусцой выбежал в сени, откудаворотился с двумя гренадерами и сержантом, велевшим ей идти в сани. И у нее,глупой, неразумной, еще мелькнула тщеславная мысль, что это, наверное, эскорт,определенный ей волею императрицы!

Один из гренадеров небрежно смахнул с козел кучера и занялего место, не обращая никакого внимания на отчаянные вопли поляка, которыйлишился всего своего имущества. Сержант и второй гренадер бдительно уселисьобочь путешественницы. Какая-то шатающаяся фигура (небось страж заставы, бывшийне очень трезвым) откинула рогатку, стоявшую на полуотломанном колесе. Конипонеслись… Вскоре они приехали прямыми, четкими, короткими улицами к Мойке; тампересели в ожидающую шлюпку. Едва поместились, сержант велел лодочнику:«Отваливай!» Мойкою выбравшись на Неву, шлюпка начала держать к зыбкому силуэтукрепости и пристала к Невским воротам. И тут наконец-то путешественница поняла,что не эскорт сопровождал ее, а конвой. И всем ее честолюбивым замыслам пришелконец.

Это двухмесячное заключение в темной и тесной каморке былосамым лучшим лекарством для ее неутоленного тщеславия! Сейчас ей уже нехотелось ничего: ни трона, ни богатства, ни почестей, ни исполнения грандиозныхпланов, ни даже счастья и любви, а только свободы… Только воли быть самойсобою. Воли идти куда идется, делать что хочется. Однако необдуманные слованового императора (он был так порывист, что казался способен на принятие самыхважных решений под влиянием мгновения или случайной мысли), назвавшего ту, когоон видел впервые в жизни, кузиною и заявившего, что верит ей безусловно,возродили в ее душе некоторую надежду – совсем робкую; и ей теперь надо былособраться с мыслями, немного освоиться с этим крохотным огонечком в окружающейтьме… Ей нужно было время, потому она и разыграла сей обморок.