И вот теперь, лежа в неудобной, безвольной позе, уткнувшисьлицом в твердую, плоскую подушку, она слушала разговор людей, в руках которых находиласьвся ее жизнь или то, что от нее осталось, и думала, что, наверное, прав былчеловек, называвший себя мессиром Ордена и уверявший, будто правление сегогосударя долго не продлится. Что же, предсказание о смерти Елизаветы Петровныуже сбылось, почему бы не сбыться и этому пророчеству? В Петре явственнопроглядывало что-то запоздало-детское. Эти непоседливость, робость,беспечность, нескромность, неумение увидеть в поведении человека больше, чем онговорит и желает показать, были странны у взрослого – у монарха! И даже то, чтомогло насторожить, – полное отсутствие приверженности православию – постепенностало казаться ей не установкою Ордена, а неразборчивостью существа, котороесамо себя не понимает, бога в себе не видит и места себе найти не может.

«Ум его непроницателен, а стало быть, его возможнопровести», – подумала узница и решила, что пора вернуться к жизни. Тем паче чтогости начали уже проявлять явное нетерпение: Волков даже приоткрыл дверь ивелел капралу, стоявшему навытяжку, кликнуть надзирателя с водою.

Узница услыхала шаркающие шаги, звон ключей, знакомоеворчание и открыла глаза как раз в тот миг, когда в камеру вошел человек видасамого ужасного и отталкивающего, истинного душегубца, ибо голова его былаобернута белою окровавленною тряпкою. И, несмотря на напряженность и дажеопасность своего положения, она с трудом сдержала смех, заметив, какотшатнулись Петр и его секретарь от сего стража, бывшего на деле добрейшимсуществом, истинным отцом всем заключенным. А что до окровавленной повязки, тонадзиратель вечно маялся головною болью, а потому привязывал себе на лобклюкву; иного лекарства он не признавал.

Право, когда б не он, узница, возможно, не совладала бы сотчаянием, кое частенько обуревало ее и заставляло звать к себе смерть. Ведь некто иной, как тюремщик, явил ей милосердие и жалость в те самые первые и самыеопасные дни заключения, когда она никак не могла осознать свершившееся исмириться с ним. Бог весть почему, по чьему приказанию, поначалу не давали ейсвечей; даже лампадка не горела перед образом. В крошечное оконце почти непроникало света короткого зимнего дня; и узница никак не могла совладать сужасом, леденившим все ее существо. Гробовая темнота, в которой оживали самыеизощренные страхи; гулкая тишина, прерываемая иногда шептанием стражей задверью, весьма похожим на ползанье гадких насекомых; неизвестность течениявремени; сердечная скорбь, безысходность и безнадежность – все сие, одно сдругим непрестанно сталкиваясь и одно другое неизменно усиливая, производило вголове ее безумную бурю, в сердце – мертвенное отчаяние.

Но всему свое время… Всему свой конец.

Еще в первый день этот же надзиратель, имя его было Макар,перед тем как вести узницу в темницу, показал ей пятикопеешник и сказал:

– Сие жалуется тебе на корм, что велишь купить?

– Ешь сам, – ответила тогда узница и отвечала так вследующие два дня. Но в четвертый (счет она могла вести лишь по пятакам, ибовсякое иное понятие дня и ночи у нее спуталось) Макар явился со свечкою и, зажегшилампадку перед образом, сказал тихо, осветив бледное, изнуренное, исплаканноелицо и растрепанные волосы:

– Что, сударыня, не кушаешь? Бог милостив, коли не виновнаты, корить себя грех. У тебя теперь пять алтынников, я сготовлю тебе кашицузнатную и калачик принесу.

– Друг мой, у меня во рту все сухо, – прошелестела узница,во все эти дни не принимавшая иного питья, кроме кружки холодной воды.

– Тотчас, матушка, подам чайку, – отозвался Макар и засим насамом деле скоро принес в горшочке сбитень и копеечную булку.

Простая русская пища немало способствовала успокоениюзаключенной. На другое утро также поданы были ей сбитень с булкою, в полдень –кашица с говядиною, что и продолжалось ежедневно. А коль скоро начала она естьи пить, то родничок жизни и надежды, пусть против воли, забил в ней, обращаясьречкою и прихотливо пролагая свое течение.

Макар это очень даже чувствовал. Ни в какие особенныеразговоры он с узницей не вступал; однако в те ночи, когда надлежало караулитьему, позволял отворить крошечное оконце, в которое и воробью было не пролететь,и освежить спертый воздух камеры; то приносил тихонько лоханку с горячею водоюи щелоку для мытья волос, дозволяя при этом состирнуть и бельишко; потом самже, с немужскою ловкостью, затирал лужи на каменном полу. Не кто иной, какМакар, своей волею и риском принес ей теплый платок, бог весть где его раздобыв(узница порою думала, что прежде сей платок принадлежал какой-то сестре ее понесчастью, возможно, умершей в сих стенах, но такие мысли не пугали ее, а,напротив, странным образом ободряли, ибо в нынешнем положении ее больше всегострашила не близость смерти, а одиночество); именно Макар баловал ее токвашеной капустою, то соленым огурчиком, а уж клюква мороженая у нее и вовсе невыводилась, поддерживая силы телесные так же, как духовные силы поддерживалМакар своею добротою.

Вот каков был он, страж сего узилища; и заключеннаяпоспешила «очнуться» еще и потому, что не желала огорчить его своею слабостью.

Она выпила воды, украдкою улыбнувшись надзирателю, и, едватот вышел, взглянула на Петра:

– Скажите, государь, что ждет меня от вас? Плаха? Дыба?Сибирь?

Его нижняя губа обиженно оттопырилась:

– Не для того я Тайную канцелярию упразднил и столько народуиз Сибири воротил, взять хотя бы Бирона, Миниха, Лестока, Лопухину Наталью,прочих множество, чтобы свою кузину туда ни за что ни про что отправить.Всей-то вины вашей, что родня мне, а какая же в том беда? Тут мне неразглядеть, а коли красоту своей матушки вы унаследовали, так моему двору будетукрашение.

Она смотрела на него во все глаза, не веря тому, что слышит.Как может быть столь несдержан в своих словах государь огромной державы, как онне понимает, что любая угроза его или посул могут быть рассмотрены какпредпосылки будущих действий?

Даже Волков не сдержался, крякнул досадливо. Петра, коегопостоянно обуревал некий демон беспокойства, было уже не унять.