Они шли, не обмолвившись ни словом, как могли быстро,выбирая самые темные стороны улицы. Лиза знала, сколь опасен может быть ночнойРим, но сейчас в ее душе просто-напросто не было места страху перед зауряднымграбителем. Куда больше ее беспокоило то мертвое молчание, в которое былапогружена Августа. Лиза не осмеливалась нарушить его, понимая, что Августа всееще там, в маленькой спальне фрау Шмидт, где она в первый и последний раз вжизни промолвила, глядя в опухшее от слез, измученное, искривленное параличомлицо:

– Прости меня, матушка моя родная!..

Беглянки без приключений миновали несколько улиц, и вот заповоротом открылась маленькая, уютная площадь Треви. Фасад церквиСанти-Винченцо-е-Анастазо, будто выточенный, вырисовывался на темном небе.Народ шел с вечерней службы; из открытых дверей церкви пахло ладаном, воском ицветами; в темной глубине виднелись горящие перед алтарем свечи. Отрядкараульных возвращался с Квиринала. И вдруг Лиза ощутила болезненную зависть ковсем людям, которые заполнили площадь. Безмерно счастливыми казались они ей вэту минуту, ибо ничто не заставляло их уезжать, ничто не мешало им оставатьсяпод небом Рима!

Взгляд тонул в его вечерней синеве, встречая ответные взорызвезд, как бы затуманенные слезами.

Шумела, играла вода в фонтане Треви. Его почти не быловидно, но Лиза хорошо помнила это великолепнейшее сооружение. Тритоны и нимфылучились весельем, богоподобные в своей красоте и подобные молодым животным всвоей бесстыдной невинности.

В темноте отчетливо слышалось, как поют струи фонтана.

Лиза очнулась от мгновенного забытья и поняла, что они сАвгустою остановились, наслаждаясь этой мелодией. Водяная пыль, оседая налицах, вызывала невольную дрожь.

Августа пошарила в кармане и размахнулась. Словно падающаязвездочка, блеснула серебряная монетка и исчезла под черной, почти незримойповерхностью воды. Это было прощание, дань традиции. Но Августе никогда болеене увидеть фонтана Треви!

Лиза шагнула вперед и подставила руку под струю. Вкус влагибыл свеж и сладок. Теплее вдруг стало на сердце, словно она услышала приветневедомого друга. И, словно по мановению волшебной палочки, тоска и страхоставили Лизу. Сердце нетерпеливо забилось, улыбка вспорхнула на уста. Она ужебывала и прежде в таком состоянии, как сегодня, тогда казалось, что жизнь стоитна грани с бредом, наваждением, почти безумием; и самой было удивительно, скольокрыленной могла сделаться вдруг душа, как высоко воспарить над мучениемкаждого дня, легко расставаясь с милым прошлым, какая бы мрачная неизвестностьни зияла в будущем!..

Вдруг Августа повернула голову, глаза ее блеснули в темноте,она тихо сказала по-русски:

– «Все реки текут в море, но море не переполняется; к томуместу, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь…» Лиза, тыпонимаешь? Мы возвращаемся! Мы домой возвращаемся!

Лиза потянула ее за собою, и, сторонясь желтого света,льющегося из окон небольшой остерии, они торопливо обошли площадь, держа путь кпочтовой станции, где дядюшка Фроло купил им два места в дилижансе, уходящем вТурин.

А оттуда еще дальше, на север.

* * *

Прошло почти семь месяцев.

…Начался ноябрь. Накануне почти неделю шел снег, а теперь,по счастью, перестал. Еще затемно путешественница отъехала от убогой корчмы,где пришлось заночевать. К вечеру лошади, устав взбираться на бесконечные,засыпанные густым снегом пригорки, вдруг стали. Кучер, чтобы пани не слышала,тихонько ругался, но не зло, а уныло, безнадежно.

Вдруг так тошно сделалось от нескончаемого пути, от этойшипящей польской брани, что молодая женщина откинула полость, сбросила тулуп ивышла, с усилием разминая вконец замлевшие ноги и глядя на стену леса,возвышающуюся неподалеку.

В висках ломило. Постояла, подрагивая ноздрями…

Мороз не утихал. И ветрено было. На небе лежали тяжелыеоблака, похожие на розово-алый, взрыхленный снег; с каждою минутою ониналивались сизой синевой. И только позади, на западе, еще играло закатноезарево: медово-золотистое, блекло-зеленое под тяжелым пологом облаков – каксон, который больше никогда не приснится.

Лес стоял тихий, настороженный, заметенный по самые вершины.Вдруг отчего-то дрогнуло, зачастило сердце, и путешественница пошла вперед побелому, спящему полю.

Тяжелый бархат юбки сковывал шаги. Снег скрипел подваленками, гнулись прошлогодние обмерзшие будылья.

Путешественница шла все скорее да скорее, не обращаявнимания на беспокойные оклики кучера, пока почти вплотную не приблизилась клесу; и тут остановилась, унимая биение сердца, ловя всем существом своимтревожный шум ветвей. Запаленное дыхание вырывалось изо рта и белыми клубамиуносилось вдаль.

Тихо было… И вдруг что-то, может быть, новый порыв ветра,сильно толкнуло в грудь. Похоже было, что там, за лесом, вздохнуло некоемогучее, величественное существо: вздохнуло осторожно, чтобы не спугнуть, чтобыне устрашить, но его нетерпеливое дыхание все же коснулось молодой женщины.

Она молчала.

Лес тихо дышал, близились сумерки.

Там, за лесом, уже была Россия.

Камера была невелика и темна. Когда же в нее вошли пятеромужчин, в числе коих – два солдата и капрал с ружьями, повернуться и вовсестало нельзя. Женщина, до тех пор лежавшая на кровати, прикрывшись большимчерным платком, села, щурясь от света: вновь прибывшие явились со свечами, икаморка озарилась.

Один из солдат небрежно облокотился было на спинку тяжелогостула, уставившись на узницу, но капрал саданул его локтем в бок и вытянулсяперед двумя посетителями в серых плащах, вошедшими следом. Он так и ел глазамиэтих, по всему видать, важных господ.

Один был пониже ростом, вертлявый, с беспокойными каримиглазами на некрасивом, но добродушном лице, в котором было что-то детское. Отнего так крепко несло вином и табаком, что у женщины, сидящей на кровати,брезгливо затрепетали ноздри.

– Присядьте, господин генерал, – произнес другой, болеевысокий, плотный, так почтительно, что стало ясно: в этой паре он – лицоподчиненное.