По ее щекам текли слезы. Не проронив ни слова, она медленнотронулась с места. Скоро мы уже были на середине Венецианского бульвара.

Я боялся задавать вопросы, страшась услышать ответ.

Примерно на полпути Констанция проговорила:

— Меня охватило предчувствие.

Больше она ничего не прибавила. Я понял, что она никому незвонила. Просто едет проверить свое предчувствие.

Как потом выяснилось, если бы даже она и позвонилакому-нибудь, было бы уже поздно.

В половине двенадцатого мы подъехали к дому Фанни.

Мы не выходили из лимузина, по щекам Констанции катилисьслезы, и, по-прежнему глядя перед собой, она сказала:

— Господи, у меня такое ощущение, будто во мне весупять пудов, двинуться не могу.

Но в конце концов двинуться все же пришлось. Когда мы ужеподнялись до середины лестницы, Констанция вдруг упала на колени, зажмурилась,перекрестилась и прорыдала:

— О Господи, Господи, сделай так, чтобы Фанни былажива, сделай, Господи!

Я помог ей, опьяневшей от горя, подняться наверх.

На площадке второго этажа нас встретила темнота и сильный,словно засасывающий, сквозняк. Где-то за тысячу миль, на другом конце ночи, всеверном крыле этого дома, кто-то открыл и закрыл дверь. Вышел подышатьвоздухом или спасался бегством? Одна тень переплеталась с другой. Минуту спустядо нас долетел пушечный выстрел захлопнувшейся двери. Констанция пошатнулась насвоих каблуках, я схватил ее за руку и потащил за собой.

Мы двигались сквозь непогоду, и вокруг становилось всехолоднее, все влажнее, все темнее. Я пустился бегом, не своим голосом бормочазаклинания, пытаясь спасти Фанни.

«Все в порядке, она у себя в комнате, — твердил ямысленно магические формулы, — она у себя вместе со своими пластинками,портретами Карузо, гороскопами, майонезными банками, со своим пением…» Онадействительно была у себя. Дверь ее комнаты висела на петлях. Фанни лежала наспине, прямо на линолеуме, посреди комнаты.

— Фанни! — закричали мы в один голос.«Вставай! — просилось у нас на язык. — Тебе нельзя лежать на спине,ты задохнешься! Ты тридцать лет не лежала в кровати. Ты можешь спать толькосидя. Вставай, Фанни!»

Но она не шевелилась. Она ничего не говорила. Она не пела.

И даже не дышала.

Мы опустились подле нее на колени, взывая к ней шепотом,молясь про себя. Мы стояли возле нее на коленях, будто два кающихся грешника,будто молящиеся паломники, мы тянули к ней руки, будто целители, словно этомогло что-то изменить. Словно своим прикосновением мы могли вернуть ей жизнь.

Но Фанни лежала, устремив глаза в потолок, точно хотеласказать: «Откуда здесь взялся потолок? И почему я молчу?»

Все было очень просто и очень страшно. Не то Фанни самаупала, не то ее толкнули, но встать она не смогла. Она лежала здесь одна срединочи, пока не задохнулась от собственной тяжести. Не нужно было особых усилий,чтобы удержать ее в этом положении, не дать ей повернуться. Не надо было нидушить, ни наваливаться на нее. Никакого насилия не требовалось. Нужно былотолько постоять над ней и убедиться, что она не может перевернуться, оперетьсяна что-нибудь и подняться. Достаточно было понаблюдать за ней минуту-другую,пока она наконец совсем не затихла, а глаза не остекленели.

«Фанни! Ох, Фанни, — стонал я. — Фанни, —оплакивал я ее, — что же ты с собой сделала?»

И вдруг я различил едва слышный шепоток.

У меня дернулась голова. Я выкатил глаза.

Диск потрепанного патефона все еще вращался медленно, оченьмедленно. Но все-таки вращался. А значит, всего пять минут назад она завелапатефон, поставила пластинку и…

Ответила на стук, открыла дверь в темноту.

Диск вращался. Но пластинки под иголкой не было. «Тоска»исчезла.

Я прищурился и вдруг…

Быстро простучали каблуки.

Констанция вскочила и, задыхаясь, побежала к двери набалкон, выходивший на заваленный мусором пустырь, на Банкер Хилл и набильярдную, откуда всю ночь доносились раскаты хохота. Не успел я схватитьКонстанцию, как она дернула дверь и бросилась к балконным перилам.

— Нет! Констанция, не надо! — закричал я.

Но она выскочила туда, потому что ее рвало — она склониласьнад перилами, нагнулась и освободилась от всего. Я рад был бы последовать еепримеру. Но только стоял, присматривая за ней, и переводил глаза с нее на гору,у подножия которой мы стояли минуту назад.

Наконец рвота прекратилась.

Повернувшись, я, сам не зная почему, пересек комнату, обошелФанни и открыл маленькую дверцу. Отблеск слабого холодного света упал мне налицо.

— Святый Боже! — воскликнула Констанция, стоя вдверях у меня за спиной. — Что ты делаешь?

— То, что велела Фанни, — ответил я, едва шевеляонемевшими губами. — Если что случится, посмотреть в холодильнике.

Ледяной могильный ветерок обвевал мои щеки.

— Вот я и смотрю.

Конечно, в холодильнике ничего не было.

Вернее, там было слишком много всего. Желе, джемы, самыеразные майонезы, соусы для салатов, маринованные огурцы, острые перцы, сдобныеватрушки, булочки, булки, масло, холодная вырезка — словом, настоящийарктический гастроном. При виде этого становилось понятно, как планомерно иупорно создавалась невероятная толщина Фанни.

Я глядел, напрягая зрение, пытаясь обнаружить то, что имелав виду Фанни.

«Боже мой! — думал я. — Но что? Что я долженискать? Может, что-то скрыто в одной из этих банок?»

Я с трудом сдержался, чтобы не вывернуть все джемы и желе напол. Но вовремя отдернул руку. Нету здесь ничего. А если есть, то найти это яне могу.

У меня вырвался жуткий глухой стон, и я захлопнул дверцу.

Диск, с которого исчезла «Тоска», отчаялся и пересталкрутиться.

«Надо, чтобы кто-нибудь вызвал полицию, — подумаля. — Но кто?»

Констанция снова выскочила на балкон.

Значит, я.

К трем часам ночи все было закончено. Приехала полиция, всехопросила, записала фамилии, многоквартирный дом был поднят на ноги, словно вподвале обнаружился пожар, и когда я вышел на улицу, то машина из морга ещестояла у входа, а служители прикидывали, как им вытащить Фанни из комнаты,снести вниз по лестнице и увезти. Я надеялся, что они не додумаютсяиспользовать ящик от рояля в переулке, насчет которого шутила Фанни. Они и недодумались. Но Фанни пришлось пролежать в комнате до рассвета — утром пригналимашину побольше и носилки поосновательней.