– Так решено! – воскликнул он, вскакивая. – И небеспокойтесь, кузина, я о вас не забуду. У меня память отличная, до крайнихмелочей. Можете полагать себя уже свободною. Нынче же, во дворец воротясь,издам рескрипт об вашем освобождении, а о привилегиях, происхождению вашемуположенных, мы еще успеем поговорить. Для начала в свите императрицы появитесь.Она удивится: кто, мол, такая? А мы ей – так и так, княгиня Дараган, ваша новаяфрейлина. Начнутся толки, догадки, я люблю плодить вокруг себя большие ималенькие тайны; тут мы секрет и раскроем. Устроим в вашу честь грандиозноепразднество, бал с иллюминацией, с фейерверком… Я грозы боюсь, но фейерверкиобожаю!

Узница вдруг с новой силой вспомнила все мечты и планы тойсдержанной и пылкой, властной, прекрасно воспитанной и образованной черноокойкрасавицы, которая в Греции и Италии грезила о российском троне и котораясоответствовала ему куда более, нежели этот человек, вошедший в лета мужества,но оставшийся тем же, что в детстве: он вырос, не созрев. Что бы ни говорил онем мессир, Петр не казался ни злодеем, ни интриганом, ни идиотом. Он былпросто человек, заброшенный судьбою на яркий свет и неизмеримую высоту, в товремя как ему следовало быть в тени и на пологом склоне, если вовсе не уподножия горы Славы.

И когда император с небрежной учтивостью раскланялся, апотом заспешил к двери, торопясь вынуть из кармана трубочку и набить еетабаком, узница ощущала в душе только пустоту и страх. Она уже знала, чтоникогда больше не увидит этого беспокойного кареглазого человека… Слишкомвелико расстояние, отделяющее желание от его воплощения, неизмерима пропасть,лежащая меж ней и этим государем, вовсе не похожим на государя.

Это же самое сказал ей и прощальный, исполненный искреннегосочувствия взгляд Волкова. Но с проницательностью, открывающейся у людей лишьна грани смерти или в минуту крайнего отчаяния, она ощутила, что если Петрпозабудет о ней по врожденному легкомыслию, то секретарь его – по нежеланиюобременять себя новою и напрасною заботою.

Она почти угадала. Почти… Но все же не совсем. Ибо если Петри в самом деле позабыл о своих обещаниях уже на другой день, то Волкову простоне дали сего сделать. Виновницей оказалась Екатерина Алексеевна…

Дмитрий Васильевич Волков был выдающейся государственноюфигурою. Главные решения царствования Петра связаны с именем Волкова, иЕкатерина сие понимала. Эта умнейшая из женщин своего времени предпочитала неврагов наживать, а приобретать друзей или хотя бы доброжелателей, а потомуобращение ее с тайным секретарем, возглавлявшим личную канцелярию ее супруга,было вполне ровным и даже приветливым. В свою очередь, Дмитрий Васильевич неотказался ответить Екатерине, когда та, словно невзначай, поинтересовалась,кого и зачем навещал Петр в крепости. Волков не более чем ответил на вопрос,тем паче что кое-что Екатерине уже было известно из окольных источников. Онвполне разделял любовь Екатерины Алексеевны к французской поговорке: «Недовольно быть вельможею, нужно быть еще учтивым», – и поступил именно так.

Этим и объяснялось неожиданное явление в крепость еще двухпосетителей в гвардейских мундирах, которые повелели провести себя в камеруузницы, называемой во всех тюремных списках «Елизаветою Дараган, прибывшей изВаршавы».

* * *

В эту ночь, когда тяжелый сон настиг ее среди полногоразброда мыслей и сонма рухнувших надежд, привиделась ей снова Италия как месторайского спокойствия и блаженства: леса лавров среди каменных россыпей вCampagna di Roma. Плющ завешивал целые стены и взбирался высоко, до зияющихпровалами сводов. Прямые белые стволы и длинные шелковистые листья светилисьсреди развалин. По узкой белой дорожке шла хорошенькая девушка с кудрявойголовкою, перевязанной лентою, и несла в переднике охапку цветов. Цветы были унее на груди, цветы были у нее в волосах, ее губы были похожи на цветы… В левойруке она держала фиалки, обернутые косынкою. Косынка вдруг развернулась, фиалкипосыпались на белую дорожку, что вилась меж изящных античных руин. Девушканаклонилась их собрать, но теперь высыпались цветы из передника, из прядеймягких, вьющихся волос… Она собирала анемоны, фиалки, мелкие ранние розы; онипадали снова и снова. Узница уже не смотрела на эту девушку со стороны; онасама была ею, и эти цветы были ее цветами, вот только собрать их никак неудавалось, как если бы вся жизнь ее со всеми радостями, мечтаниями, красотоювдруг выпала из рук.

Она и не заметила, как местность вокруг переменилась. Здесьвсе было похоже на землю, но не существовало ни дождя, ни града, ни росы, ниоблаков, ни радуги – ничего, что оживляет и украшает округу. Эта неподвижностьбыла неподвижностью чистилища, его безжизненностью. Так она шла и шла, покатуман вокруг не сгустился, пока не наступила средь бела дня странная, мутнаяночь, и только в дали, в дали недостижимой, мерцал тихий свет…

Узница пробудилась с бешено бьющимся сердцем, уж не помня,что страшного было, что прошло. И прошло ли?

Чтобы не думать о разочаровании вчерашнего дня, обезысходности ночи, она долго причесывала обломком гребня утратившие былую красоту,ставшие жесткими волосы. Медленно заплела косу и обернула вокруг головы. Потомсбросила с голых плеч платок, спустила рубашку и снова долго, долго обтираламокрым лоскутком похудевшее тело. Она старалась ни о чем не думать, кроме того,что волосы у нее чистые (благодаря Макару, третьего дня устроившему ей малуюбаньку), что телу приятна влажная прохлада… Потом она стряхнула своетемно-зеленое бархатное платье, стараясь не видеть потертостей на локтях ипятен на подоле (ведь уже который месяц оно было ее единственной одеждою), инеспешно оделась, расправив каждую сборку на пышной юбке.

В оконце сочился бледный полусвет. Узница, постояв передобразом и безразлично поглядев в полуразличимый лик святого, на его сурововоздетые персты, села пить еще теплый, хоть и жидкий чаек. Ныне был другойнадзиратель – не Макар, и на ее столе это явственно сказывалось. Во рту былогорько; ничто не могло этой горечи отбить; но ей удалось убедить себя, что вкусчая приятен, потому что теперь ничего иного не оставалось, как тщательноизыскивать самомельчайшую крупинку удовольствия в полной отвратительности еезаточения. Иначе – не выжить. Иначе – биться головой о стену, выть горько ибезнадежно, проклиная всю свою жизнь. Узница была не из тех, кто умеет житьвоспоминаниями: даже настоящее она всегда торопила, чтобы скорее приблизитьбудущее; существование без будущего, без мечты было теперь для нее хуже смерти…И вдруг встрепенулось сердце: да ведь есть у нее спасение от самого крайнегоотчаяния! Есть!