— Ага, — заметила я, — она умела быть настойчивой.

— Я уверен, что вы скорбите о смерти миссис Донован — мы всескорбим, — но я хочу, чтобы вы знали, что теперь вы будете очень богатойженщиной, и если я могу помочь вам чем-нибудь в вашем новом положении, я будутак же рад, как и рад был помогать миссис Донован. Конечно, я позвоню вам послеофициального утверждения завещания, но я не думаю, что возникнут какие-топроблемы или отсрочки. Действительно…

— Подожди, приятель, — сказала я, скорее как-то прохрипела,проквакала, как лягушка в высохшем пруду. — О какой сумме денег вы говорите?

Конечно, я знала, что Вера богата, Энди; дело в том, чтопоследние несколько лет она носила только фланелевые рубашки и сидела на диете,состоявшей из протертого супчика и детского питания, но это ничего не меняло. Явидела дом, видела машины, а иногда я отыскивала в бумагах, приходивших впухлых конвертах, немного больше, чем только место для подписи. В некоторыхбыли счета, а я знаю, что когда вы продаете пакет акций компании «Апджон»количеством в две тысячи или покупаете четыре тысячи акций компании «Миссисипивэлли энд пауэр», то вряд ли вы закончите свои дни в приюте для бедных.

Я спрашивала не для того, чтобы потребовать кредитныекарточки и заказать вещи из шикарных магазинов, — даже и не думайте об этом. Уменя была более веская причина, чем эта. Я знала, что количество людей,считающих, что я убила Веру, скорее всего возрастет с каждым долларом,оставленным ею мне, и я хотела знать, чего мне ждать. Я думала, что это будетшестьдесят или семьдесят тысяч долларов… однако он сказал, что она пожертвовалаопределенную сумму на сиротский приют, следовательно, денег должно былооказаться меньше.

Было еще нечто, укусившее меня, — так в июне овод кусает васза шею. Что-то неправильное было в том, что сказал Гринбуш. Однако я не моглапонять, что именно не так, точно так же, как не могла сразу понять, кто такойГринбуш, когда секретарша в первый раз произнесла его имя,

Он произнес нечто, что я не совсем расслышала. Звучало этовроде: «Лаб-даб-дэ — около-тридцати-миллионов-долларов».

— Что вы сказали, сэр? — переспросила я.

— Что после официального утверждения завещания, уплатыналогов и небольших издержек общая сумма составит около тридцати миллионовдолларов.

Моя рука, державшая телефонную трубку, начала чувствоватьсебя так, будто я проспала на ней большую часть ночи… онемела внутри, а кожупронзали тысячи иголочек. Ноги у меня тоже онемели, и сразу же весь мир сновастал стеклянным.

— Извините, — сказала я. Я слышала, что мой рот произноситслова очень четко и ясно, но вряд ли я имела хоть какое-то отношение кпроизносимым им словам. Он просто хлопал, как ставни на ветру. — У нас не оченьхорошая связь. Мне показалось, что вы употребили слово «миллион». — Затем ярассмеялась, чтобы показать, что знаю, насколько это глупо, но какая-то частьменя думала, что это вовсе не глупо, потому что это был самый придурковатыйсмех, которым я когда-либо смеялась — гаа-гааа-гааа, что-то вроде этого.

— Я действительно сказал «миллион», — подтвердил он. — Чтобыбыть точным, я сказал тридцать миллионов. — И знаете, мне показалось, что он бызахихикал, если бы эти деньги достались мне не через труп Веры Донован. Ядумаю, что он был взволнован — что под его сухим, торопящимся голосомскрывается чертовское волнение. Я думаю, что он чувствовал себя вторым ДжономБирсфордом, богатым чудаком, бросающим на ветер миллион баксов ради забавы втой старой телевизионной постановке. Он хотел продолжать вести мои дела,конечно, в этом была какая-то доля причины его взволнованности — у менявозникло чувство, что деньги — это как электропоезда для ребят его типа, и емубы не хотелось молча наблюдать, как такое большое богатство, как Верино, уплываетиз его рук, — но, я думаю, забавнее всего ему все же было слышать, как ябормочу что-то себе под нос.

— Я не слышу, — сказала я. Теперь мой голос былдействительно настолько слаб, что я сама слышала себя с трудом.

— Мне кажется, я понимаю ваше состояние, — произнес он. —Это очень большая сумма, и, конечно, потребуется время, чтобы привыкнуть кэтому.

— Но сколько это в действительности? — переспросила я, и вэтот раз он рассмеялся. Если бы я могла добраться до него, Энди, мне кажется, янаподдала бы ему под зад.

Он снова повторил мне — тридцать миллионов долларов, а яподумала, что если моя рука будет продолжать неметь, то я просто выроню трубкуиз рук. Я почувствовала, как во мне нарастает паника. Как будто кто-то забралсявнутрь моей головы и раскручивал там стальной трос. Я думала: «Тридцатьмиллионов», — но это были всего лишь слова. Когда я попыталась представить, чтоэто значит, то в голове у меня возникла одна-единственная картинка из комиксово Скрудже Мак-Даке, которые Джо-младший читал Малышу Питу, когда ему былогодика четыре или пять. Я представила огромный подвал, набитый монетами исчетами, только вместо Скруджа Мак-Дака в смешных, спадающих с носа круглыхочках, суетящегося вокруг всего этого богатства и размахивающего своими крылышками,я увидела себя, проделывающую то же самое в своих комнатных тапочках. Затем этакартинка исчезла, и я вспомнила, какими глазами Сэмми Маршан смотрел на меня,потом на скалку, а потом снова на меня. Они напомнили мне глаза Селены в тотдень в огородике — такие же темные и вопрошающие. Затем я вспомнила о женщине,сказавшей мне по телефону, что на острове еще остались благочестивые христиане,которые не хотят жить рядом с убийцей. Я представила, что будут думать этаженщина и ее приятели, когда узнают, что смерть Веры принесла мне тридцатьмиллионов долларов… и от этой мысли я чуть было не запаниковала.

— Вы не можете сделать этого! — в отчаянии закричала я. — Выне можете меня заставить взять их!

Теперь наступила его очередь сказать мне, что он плохослышит — что связь очень плохая. И я тоже не удивилась. Когда человек типаГринбуша слышит, как кто-то говорит, что ему не нужно тридцать миллионов, онсчитает, что это где-то испортилось оборудование. Я уже было открыла рот, чтобыповторить ему снова, что ему придется забрать все назад, что он может отдатьвсе до последнего цента в приют для сирот, когда внезапно поняла, что именнобыло не так в происходящем. Это не просто ударило меня; это обрушилось на моюголову, как мешок, полный кирпичей.

— Дональд и Хельга! — воскликнула я. Наверное, я произнеслаих имена, как участник какого-то телевизионного шоу, вспомнивший в последнююсекунду правильный ответ.

— Простите? — в замешательстве произнес он.

— Ее дети! — ответила я. — Ее сын и ее дочь! Эти деньгипринадлежат им, а не мне! Они ее родственники! А я лишь всего-навсего экономка!

Последовала настолько продолжительная пауза, что я подумала,что нас разъединили, но я нисколько не сожалела. Честно говоря, мне становилосьдурно. Я уже хотела повесить трубку, когда он произнес своим тихим страннымголосом: