Я подошла к ней, Энди, и обняла ее. Она обняла меня в ответ,но тело ее было напряженным и твердым, как кочерга, и именно тогда япочувствовала, что жизнь ушла из дома. Это ощущалось, как последний вздохумирающего человека. Мне кажется, Селена тоже почувствовала это. Но только неДжо-младший; он до сих пор помещает фотографии нашего дома на предвыборныхлистовках — это напоминает, что он выходец из простой семьи, и я, заметила, чтоизбирателям это нравится, — да, он так никогда и не почувствовал, что дом умер,потому что никогда по-настоящему не любил его. За что же ему было любить его?Для Джо-младшего этот дом был местом, куда он возвращался из школы, местом, гдеего отец издевался над ним и называл книжным червем-слюнтяем. Камберленд-холл —студенческое общежитие, где он жил, обучаясь в университете, стал для негоболее домом, чем семейное гнездо на Ист-лейн.

Однако это было домом для меня и Селены. Мне кажется, моямалышка продолжала жить в нем и после того, как стряхнула пыль Литл-Толла сосвоих ног; мне кажется, она живет здесь в своих воспоминаниях… в своем сердце…в своих снах. В своих кошмарах.

Этот затхлый запах — вы уже не можете избавиться от него,раз уж он появился в вашем доме.

Как-то я седа перед одним из раскрытых окон подышать свежимморским воздухом, когда у меня возникло какое-то странное чувство: я решила,что должна закрыть дверь. Парадное закрылось очень легко, но вот задвижка узадней двери была настолько неподатлива, что мне пришлось смазать ее машинныммаслом. Наконец задвижка поддалась, и я поняла причину такого упрямства:обыкновенная ржавчина. Иногда я проводила пять-шесть дней подряд в доме Веры,но все же не могла припомнить, чтобы когда-нибудь у меня возникали проблемы сзамками.

От одной мысли об этом мне стало дурно. Я пошла в спальню иприлегла, положив подушку на голову, как делала еще совсем маленькой девочкой,когда меня отсылали спать раньше времени за плохое поведение. Я плакала,плакала, плакала. Я бы никогда не поверила, что во мне столько слез. Яоплакивала Веру, Селену и Малыша Пита; мне кажется, я даже плакала о Джо. Но восновном я плакала из-за себя. Я плакала, пока у меня не заложило нос и незакололо в боку. Потом я заснула.

Когда я проснулась, было уже темно. Зазвонил телефон. Яподнялась и на ощупь добралась до гостиной, чтобы взять трубку. Как только ясказала «алло», кто-то — женский голос — произнес:

— Ты не должна была убивать ее. Надеюсь, тебе это понятно.Если закон не накажет тебя, это сделаем мы. Не такая уж ты и ушлая, какдумаешь. Мы не хотим жить рядом с убийцей, Долорес Клейборн; по крайней мерепока на острове жив хоть один верующий христианин, чтобы воспрепятствоватьэтому.

Я была как в дурмане; сначала мне даже показалось, что ясплю. Когда же я поняла, что это не сон, на другом конце провода уже повесилитрубку. Я направилась в кухню, намереваясь сварить кофе или достать баночкупива из холодильника, когда телефон зазвонил снова. В этот раз тоже говорилаженщина, но уже другая. Она начала сквернословить, и я бросила трубку. Слезыкомком застревали у меня в горле, но будь я проклята, если позволила себерасплакаться. Вместо этого я отключила телефон. Я вернулась в кухню и досталапиво, но мне не понравился его вкус, и я вылила содержимое банки в раковину. Яподумала, что единственное, чего я действительно хочу, так это глоточекшотландского виски, но после смерти Джо в доме не было ни капли крепкихнапитков.

Я налила себе стакан воды и тут поняла, что не могу выноситьэтого запаха — вода пахла медными монетками, которые какой-то ребенок целыйдень проносил в своем потном кулачке. Запах напомнил мне о той ночи в заросляхежевики — как этот же самый запах донесло до меня легкое дуновение ветра, — иэто навеяло на меня воспоминания о девчушке в полосатом платьице и с помадойцвета перечной мяты на губах. Я вспомнила и о том, как мне показалось, чтоженщина, в которую она превратилась, попала в беду. Я подумала о том, что с нейи где она, но я никогда даже не задумывалась, была ли она вообще, если вы, конечно,понимаете, что именно я имею в виду; я знала, что она была. Есть. Я никогда несомневалась в этом.

Но это не важно; мой ум снова блуждает, а рот плетется заним, как барашек за своей пастушкой. А я собиралась сказать только, что вода изкухонного крана нисколько не помогла мне — даже парочка кубиков льда неперебьет этот запах меди, — и я скоротала вечер у телевизора, смотря какой-тоглупый водевильчик, прихлебывая экзотический напиток из одной из тех баночек,которые у меня всегда были припасены для сынишек-близнецов Джо-младшего внедрах моего холодильника. Я приготовила себе холодный ужин, но у меня пропалаппетит, так что, поковыряв в тарелке, я выбросила все в помойное ведро. Вместоэтого я взяла еще одну баночку напитка и уселась в гостиной перед телевизором.Одно шоу уступало место другому, но я не заметила между ними ни малейшейразницы. Наверное, потому, что я не слишком-то вникала в суть происходящего наэкране.

Я не пыталась решить, что же буду делать; говорят, что утровечера мудренее, так как вечером мозг более склонен диктовать плохое. Что бы выни решили после захода солнца, девять шансов из десяти, что утром вам придетсяизменить свое решение. Поэтому я просто сидела, а когда закончились местныеновости и началось ночное шоу, я заснула.

Мне приснился сон. Он был о Вере и обо мне, только Вера былатакой, какой я впервые увидела ее, когда еще был жив Джо, а все наши дети — какее, так и мои — были с нами и вертелись поблизости большую часть времени. Вмоем сне мы убирали посуду — она мыла, а я вытирала. Только делали мы это не вкухне; мы стояли перед маленькой плитой в гостиной моего дома. И это былостранно, потому что Вера никогда не была в моем доме — ни разу за всю своюжизнь.

Однако в этом сне она была здесь. Она складывала тарелки встоявшую на плите пластмассовую миску-не мои старенькие тарелки, а ее чудесныйкитайский фарфор. Она мыла тарелки, а затем передавала их мне, и каждаявыскальзывала у меня из рук и разбивалась о кирпичи, на которых стояла плита.Вера говорила: «Ты должна быть осторожнее, Долорес, потому что когда происходятнесчастные случаи, а ты неосторожна, то возникает чертовски много проблем».

Я обещала ей быть осторожной, и я старалась, но и следующаятарелка выскальзывала у меня из рук, и следующая, и следующая.

«А вот это уже нехорошо, — наконец-то произнесла Вера. —Посмотри, что ты натворила!»

Я посмотрела вниз, но вместо осколков тарелок кирпичи былиусеяны мелкой крошкой фарфоровых зубов Джо и кусочками камня. «Не передавай мнебольше ничего, Вера, — сказала я и расплакалась. — Мне кажется, я не могубольше мыть тарелки. Возможно, я слишком стара, я не знаю, но я не хочу разбитьих все, это я знаю».

Однако Вера продолжала передавать мне тарелки, а япродолжала ронять их, — а производимый ими звук, когда они разбивались окирпичи, становился все громче и, казалось, уходил в глубину, пока не перешел внепрерывный гул. Сразу же я поняла, что сплю, и этот гул не относится к моемусну. Просыпаясь, я так дернулась, что чуть не свалилась с кресла на пол.Раздалось еще несколько таких же гудящих звуков, и теперь я поняла, что этотакое — дробовики, ружья.