Только из-за мелочной боязни вашей мамы сдвинуться с места без страхового полиса в руках! Неужели вам, девочки, не хотелось бы жить, скажем, в колонии художников в Италии? Или, если уж пансион, то почему не на Кипре? Известно ли вам, что на деньги, которые нам сейчас предлагают, мы могли бы купить себе маленький домик — такой, как на этой открытке? Разве вы не хотели бы жить в таком домике с террасой на крыше? Разве вам не хочется кататься верхом на собственном ослике? А если мама не хочет за границу, «только не за границу!» — разве мало возможностей здесь в Израиле? Квартирка в Тель-Авиве, вид на море, чудесная зима, пять минут ходьбы до театра и десять кинотеатров вокруг. Сидишь в кафе, а мимо проходят знаменитости. Не надо постоянно чего-то бояться и ожидать худшего! Нужно научиться видеть дальше своего носа, только так можно добиться успеха! Запомните, девочки, что говорит вам папа, хоть это запомните: надо быть смелее!

«Супруга принимает все слишком близко к сердцу», — объясняет Шая иезуиту, когда из комнаты доносятся рыдания его жены.

«Ваша мать не больна, она просто слишком чувствительна, — успокаивает он дочек, когда глаза светленькой начинают неуправляемо моргать. — У нее тонкая кожа, сквозь которую проникает любая мелочь, причиняя изжогу. Завтра мама поправится и обязательно поведет вас покупать пальто — красивые, как у принцесс!»

«Истерика, — спокойно отмечает певица. — Обычная истерика, такое с ней уже бывало».

«Притворство, — шепчет художница Джемма из Вероны своей подруге-англичанке. — Это она так манипулирует мужем».

«У нее нарушено регулирование желчи», — говорит в один прекрасный день бывший лучший врач Грузии (это он сам сказал!), и отец тает от удовольствия, когда нам троим читают иллюстрированную лекцию про желчь и желудочный сок.

Но ни один врач не подтверждает диагноз «больное сердце», поставленный мамой самой себе. В одном из приемных покоев кто-то упоминает «приступы паники». В возрасте семи-восьми лет я узнаю слово «ипохондрия», но, когда я его употребляю, отец ругает меня и говорит, что от своей умной дочери он такой грубости не ожидал. Душа, говорит он мне, это таинство, тонкое и нежное, как паутинка.

«Кто мы такие, чтобы судить себе подобных», — прибавляет он, обращаясь к сидящему с нами за столом иезуиту. А мне говорит: «Твоей маме очень помог бы наш переезд в Италию. Для такого беженца, как я, любое место на земле — и чужбина, и дом одновременно, но для маминых нервов лучше всего подошла бы тихая итальянская деревня».

«Ипохондрия, ипохондрия, ипохондрия», — напеваю я, когда они оба встают из-за стола и уходят.

«Ипохондрия», — упрямо повторяю я, глядя на остатки их завтрака, которые решила не убирать.

Когда мама начала принимать дигоксин? И кто тот врач-злодей, который согласился выписать дигоксин физически здоровой женщине? Неужели она годами, как наркоманка, тайно глотала эти таблетки, вызывая у себя жуткую рвоту и нарушения сердечного ритма, которые обеспечивали ей койку в любом приемном покое города?

«Врачи ничего не понимают», — говорила она. Может быть, она всерьез начала принимать этот свой наркотик только после того, как до нее дошло, что случилось с сестрой? Ведь невозможно же предположить, что она делала это регулярно в течение многих лет! Во всяком случае, не в таких убийственных количествах… Ну, разве что одну таблеточку время от времени — и сразу же в больницу на несколько благословенных часов заботы и внимания.

«Как ты полагаешь, она принимала эти таблетки, чтобы быть больной, или же всерьез верила, что у нее больное сердце и они ей помогут?» — спросил меня как-то Одед. Еще он допытывался, связываю ли я это с тем, что случилось с моей сестрой, — это было, когда мы с ним только познакомились. Я тогда всем своим новым знакомым говорила: «Моя мама умерла, она отравилась», или «Моя мама была наркоманкой, она прикончила себя лекарствами», — вот какие фразы я произносила! Произносила и улыбалась.

«Ты что, не понял, что меня не волнует, с чем это связано? Что мне это совсем не интересно? — орала я на своего доброго парня. — Эта женщина чуть не сломала мне жизнь — вот что она натворила! И после этого я еще должна понимать, что происходило в ее голове? Тут нечего понимать, и я не желаю даже близко подходить к этой голове. А может, ты думаешь, что я должна ее жалеть? Да? Я должна жалеть? Выражать сочувствие?»

Одед не возражал и не спорил. Мой любимый принимал меня такой, как я есть: не приставал с расспросами, а просто уступал. А уступив, успокаивал, утихомиривал и даже убаюкивал. Убаюкивал до тех пор, пока я не научилась спать девять часов кряду и не-не-не-бояться-зла, потому что он — мой оплот.

Алиса с кончиком косы в зубах — совершеннейшая дурочка и законченная врушка. Она ни звука не способна издать, не сфальшивив, — вот и мое детство в ее описании здорово искажено. Но это я ее такой создала, и негоже мне снимать с себя ответственность за ее выдумки, которые к тому же доставили мне несколько приятных минут.

Ну, а мое собственное изложение? Разве в нем больше правды? Разве заслуживает оно большего доверия? Неужели мое детство действительно было таким мрачным, как я пытаюсь его представить? Ни доброты, ни радости от росы на траве газона?..

В конечном счете, все вышло не так уж плохо: я по большей части вполне вменяема и дееспособна, довольно сносно воспитала сыновей… По всем устоявшимся критериям я нормальна, и любой здравомыслящий человек скажет, что мои родители все-таки кое-что делали правильно, и что в «Пансионе Готхильфа» были, очевидно, и светлые углы. Иначе и быть не могло! Обязательно были светлые углы! Здравый смысл подсказывает, что были… Возможно, последовавшие события отбросили тень назад, из-за этой тени я и вижу свое детство в черном свете…

Эти мудрые мысли принадлежат Рахели, моей свекрови, которой мы немного и только в общих чертах рассказали о моем прошлом. Что я могу возразить? Наверное, было и хорошее. Я готова признать, что было. Но что толку мне в этом хорошем, если я его совсем не помню?! Зато я совершенно точно помню и знаю, что с ранних лет начала прикидывать, сколько времени еще я буду вынуждена терпеть общество своей семьи.

Выходит, не одна только мама стремилась сбежать — склонность к дезертирству у меня наследственная.

«Завтра маме станет лучше, она встанет, и вы втроем пойдете покупать пальто принцесс», — обещал Шая. «Пальто принцесс» в