Арон приезжает в Иерусалим на свадьбу сына. Оказывается — а мы и не знали, вот сюрприз! — оказывается, у него есть взрослый сын от раннего брака. Дядя Арон только теперь рассказал вашему отцу, что был когда-то женат на какой-то чешке с серьезными психическими проблемами. Он встретился с ней, когда жил в Париже. Печальная история, очень печальная, потому что получилось так, что сын рос без него, а его мать, которая ничего не понимала, отправила его учиться в «Хабад», а чего можно ожидать, когда ребенка отправляют в «Хабад»? Парень вырос ультрарелигиозным, приехал в Израиль, не служил в армии, учится в ешиве. Теперь его сосватали, и, хотя до сих пор он с отцом не очень-то общался, он пригласил Арона на свадьбу из уважения к родителям. Надо признать, что у религиозных есть хороший обычай: чти отца своего и мать свою. У Арона есть еще один ребенок в Нью-Мексико, про него-то мы знали, даже вам как-то рассказывали, его мать профессор археологии, изучает индейцев, и этот мальчик, который приходится вам троюродным братом, он к своему отцу относится иначе. Арон говорил, что этот сын даже не хочет к нему приезжать, хотя он и предложил его матери оплатить проезд.

Арон приезжает в декабре, но разговоры о нем начались еще летом после неожиданного письма и телефонного разговора, долгого и дорогого, с помощью которых он возобновил связь с моим отцом, его дорогим кузеном. Мне вдруг пришло в голову, что описание, данное ему родителями, очень подошло бы для моей дурацкой колонки про Алису: помню даже, как папа назвал его «классическим еврейским интеллигентом» и «человеком яркого уровня личной жизни».

Не помню, чтобы о нем говорили до этого, но после получения письма разговоры не умолкали, и рассказы об Эрвине — «Эрвин, для меня он всегда был Эрвином» — выплескивались даже на гостей пансиона. Всем знакомым предлагалось окунуться в дядину колоритность с намеком на то, что эта колоритность украшает и более скромных его родственников.

Моя бабушка Сара Готхильф и ее золовка Хана бежали из Вены двадцатого ноября тысяча девятьсот тридцать восьмого года, унося на руках сыновей, которые должны были быть старшими, а оказались единственными. Мой дедушка погиб в Дахау, а его брат в Ниско, но в это мы углубляться не будем. Женщины через Швейцарию попали в Италию, где полгода прожили в Генуе — папа рассказывал об этом так, что можно было подумать, будто они поехали в тур по классической Европе — и тогда Сара, у которой были связи с сионистами, раздобыла сертификат и вместе с ребенком отправилась морем в Палестину, а красавица Хана и ее сын Эрвин — тогда его звали Эрвин — продолжили путь в Англию.

Вооружившись восторженными рекомендациями — ее диссертация о Фейербахе была издана отдельной книгой, и сам Фрейд прислал ей поздравление — Хана Готхильф вошла в самые интересные круги того периода, и в сорок седьмом году, через два года после окончания войны, вышла замуж за известного оксфордского экономиста, потомка аристократического рода и обладателя титула сэра.

Можно предположить, что сын леди Ханы получил самое лучшее образование — науки, искусства, классические языки. У него настоящий классический иврит! В двадцать один год Эрвин, ставший Ароном, уже трудился над диссертацией в Сорбонне.

О нем шла добрая слава, и, где бы он ни появлялся, он выделялся оригинальностью мышления, а поскольку французский академический мир до студенческой революции казался ему окаменевшим, он, не дожидаясь окончания диссертации, при первой же возможности эмигрировал в Соединенные Штаты. Карлики духа есть везде. Мелочность и зависть, как всем нам известно, тоже есть везде, но Арон наивно верил, что в Америке у него будет больше интеллектуальной свободы, чем в Европе.

Центральной темой его исследований был современный тоталитаризм, немало народу было потрясено, когда он выбрал объектом изучения записки маркиза де Сада. Маркиз, по словам Арона, начертал мрачное и удивительно точное пророчество современной тирании.

Проблемы, занимавшие Арона, всегда были широки, слишком широки для прокрустова ложа академии, и, несмотря на высокую оценку, которой удостоился наш первопроходец, нажил он и немало врагов. В течение трех-четырех лет казалось, что он нашел себе дом в Колумбийском университете, но для такого человека, как Арон, каждый дом — всего лишь порт для продолжения плавания. Вследствие всяких наветов и клеветы, он перешел в Ново-Орлеанский университет, а оттуда этот еврей пошел кочевать по другим станциям и портам.

В отличие от других, запирающихся в башне из слоновой кости, Арон уже в начале своего пути обращался не только к академической публике. Его статьи печатались в десятках изданий, он много выступал по телевидению и радио. Но Арон не из тех льстецов, что только и ищут популярности, то, что он писал и произносил, у многих вызывало протест. Хиппи считали его своим, пока он не отхлестал их едким культурно-историческим очерком. Им щеголял видный еврейский журнал, пока он не потребовал напечатать свое исследование о «евреях-убийцах на службе у Сталина». Нью-Йоркские левые, пытавшиеся в прошлом приблизить его, до сих пор не могут простить ему блестящую статью о психологии левизны. Вот такой он — Арон. Человек сложный. Личность нелегкая, ясное дело. Нелегкая, но глубокая. Есть в нем глубина, которую сегодня нечасто встретишь.

Жизнеописание Арона не всегда начиналось сначала, иногда отец рассказывал только часть: Генуя, Англия, титул сэра, интересные круги того периода, Сорбонна, маркиз де Сад, станции и порты. Но я хорошо помню, что каждая часть рассказа заканчивалась одними и теми же словами: глубокий, основательный, сложный.

«Тебе не надоело про него слушать?» — спросила я Элишеву. Но сестра ответила, что она рада за папу и маму. Она рада, потому что они рады, и теперь, когда у папы есть кузен, он, конечно, будет счастливее, ведь семья — это хорошо, и грустно, когда у человека есть родственник, с которым он не видится.

В других устах последняя фраза могла бы прозвучать укором моему отсутствию, но Элишева не имела обыкновения говорить намеками, и я, проигнорировав несуществующий намек и непрозвучавший укор, вернулась к своим делам. Если все так счастливы, зачем портить им радость? А друзьям в интернате я бросила вскользь: «Папин кузен должен приехать, английский аристократ или что-то вроде этого, теперь они заставят меня постоянно приходить, вот же тоска!»

В какой комнате поселить дядю? Родители судили, рядили и таяли от удовольствия до самого его приезда. На первом этаже