конце концов были куплены в магазине подержанных вещей несмотря на то, что уже начиналось лето…

Отец собирал книги, а мама коллекционировала театральные костюмы. Пристрастия Эрики в области одежды соответствовали фантазиям ее мужа, и наши шкафы были заполнены разнообразной одеждой, пригодной лишь для карнавала. Старшая дочь полюбила наряжаться, а еще ей, видимо, доставляло удовольствие, когда ей расчесывали волосы. Ее веки при этом переставали моргать и медленно опускались, полуприкрыв зеленые кошачьи глаза…

Алиса назвала мою сестру «медлительной», и это же слово употребляли родители, когда хотели — но не смели — сказать «умственно отсталая». Только умственно отсталой сестра не была, нет-нет! Да, движения Элишевы были странноваты, она неправильно держала карандаш, и простейшие примеры по арифметике доводили ее до слез. Но, несмотря на это, я уверена, что сейчас ее не стали бы оставлять на второй год или отправлять на профобразование. Потому что, наряду со всеми своими странностями, она, например, любила читать — и не одни только книжки «для девочек», а, главным образом, исторические романы. Я помню ее погруженной в потрепанные тома «Айвенго» и «Камо грядеши». Читала она очень медленно — на одну книгу уходили месяцы. Когда ее заставляли читать вслух, она читала с выражением, как воспитательница детсада, и хоть выделяла не те слова, но прочитанное понимала очень хорошо, и ей было интересно. Элишева легко выучила английский язык — только слыша разговоры постояльцев; она умела различать голоса птиц — я этому так и не научилась; она помнила имена всех, кто у нас останавливался хотя бы на одну ночь. А когда ее подкосило, сквозь трещины разбитой души продолжали просачиваться ужасающие своей точностью высказывания.

«Я твоя еврейка», — сказала она мне.

«Что это значит?»

«Что я твоя еврейка. По доброте своей ты обо мне заботишься, чтобы я не умерла еще раз, хотя на самом деле тебе хочется, чтобы евреев не было. Ты никому не позволишь меня обидеть, но в глубине души испытываешь ко мне отвращение за то, что я не такая, как ты».

Прохладный летний день. Сестра стоит во дворе в красном пальто, отороченном черным искусственным мехом. Глаза завязаны темным шарфом, а руки слепо протянуты вперед и ловят резиновый мяч. Акробат Джимми — второстепенный участник уличного представления на иерусалимском фестивале — говорит с ней по-английски с шотландским акцентом, который она с трудом понимает. Акробат не глух и не нем — увечьем его наделила Алиса по собственной прихоти — и Элишева всем телом поворачивается на его голос. Сестра не смеется — ни колокольчатым, ни каким-либо другим смехом. Ее полные плечи устремлены вперед, руки замерли в воздухе. Холодный ветер гонит по небу облака, и солнце то скрывается, то снова выходит. Лучи света, проникая сквозь качающиеся ветки, создают быструю смену света и тени на лице сестры. Джимми, я, ветки, тени, солнце — мы ни на минутку не перестаем двигаться, а Элишева застыла на месте, послушно ожидая команды.

Алиса назвала ее «старшей дочерью», и она действительно была ею в определенный период, когда мы были маленькими. Несмотря на небольшую разницу в возрасте — меньше трех лет — Элишева назначила себя «маленькой мамой». Наша одежда занимала родителей больше, чем наша личная гигиена, и она по мере сил купала меня и частенько даже укладывала спать. «Маленькая мамочка» называли ее родители, а вслед за ними и некоторые гости, видевшие, как она держит меня за руку на лестнице или дает мне дольку шоколада после салата.

Совсем немного лет потребовалось мне, чтобы украсть у сестры первородство: я научилась обходиться без ее поддержки — и ее руки опустились, я перескочила через класс, я получала только высшие оценки; я забрала себе все способности, которые могли проявиться у нее, и весь почёт и уважение, которые могли достаться ей.

Сначала я украла ее первородство, а потом сбежала.

Проворная сестра торопилась унести ноги и бросила медлительную на произвол судьбы.

Это я — проворная сестра — унесла ноги.

Это я сбежала, бросив сестру на произвол судьбы.

Глава 5

Когда дьявол приехал к моим родителям, я уже училась в интернате — учебная горячка и общественные нагрузки были отличным предлогом не слишком часто посещать родительский дом. Я жила в Иерусалиме, но этот Иерусалим был неизмеримо далек от того, в котором я росла.

Интернатская жизнь кружила мне голову изобилием возможностей: интересные уроки, учитель истории, интерес к которому был особым; молодежные движения; драмкружок, литературная студия; пролезание везде и всюду и езда на попутках; пиво, поцелуи со вкусом пива, споры о политике; добровольная работа в квартале бедноты в Катамоним; ночные вылазки в Старый город и монастыри Эйн-Керема; робкие, но сознательные попытки познать себя через гашиш — всему я говорила «да», мне всего хотелось. Любая очередная возможность казалось той самой, которую я всегда ждала.

Меня окружали люди, так же, как и я переполненные жаждой жизни и энергией, и наша жажда не утихала ни в субботы, ни в праздники, когда нам следовало возвращаться домой. Я отправлялась в походы, на курсы, в лагеря и не отклоняла ни одного приглашения: Песах я праздновала у подруги в кибуце, в Суккот ездила в арабскую деревню на сбор урожая маслин.

Каждые месяц-другой я влюблялась в того (или ту), чья уникальность открывалась мне в одно мгновенье. Амос за роялем поет песни Брассенса. Как же я его раньше не замечала? Бети взяла в ладони личико малыша, разбившего подбородок во дворе клуба в Катамоним. Дрор с британским акцентом декламирует речь Антония. Амихай, ни капли не задыхаясь и ни на минуту не умолкая, травит байки всю дорогу на подъеме к Масаде.

Я была переполнена влюбленностями, и очередная, как движущийся прожектор, всякий раз неожиданно высвечивала новый образ.

Чтобы навестить сестру и родителей, мне нужно было сорок минут идти пешком или полчаса ехать автобусом с пересадкой. Целыми месяцами у меня не было на это времени. Не было сил. Не было желания. Ничего не было.

И всё же, из немногих визитов я помню разговоры, предшествовавшие приезду американского змея: ваш дядя, девочки, профессор, историк и публицист Аарон Готхильф. Сегодня его зовут Арон.

«Дядя Арон», — произносила мама, стараясь протянуть «а» и приглушить «р», чтобы звучало по-американски. Дядя Арон приезжает в декабре, когда у них рождественские каникулы. Он собирается пробыть у нас три недели, но возможно, очень даже возможно, что, в конце концов, если некоторые вопросы уладятся так,