Мать, которую, должно быть, хорошо встряхнет моя попыткасамоубийства, достаточно скоро придет в себя после шока, и вновь начнется: чтоя себе думаю, почему не такая, как все, ведь я уже не маленькая, пора подуматьо будущем, пора устраивать свою жизнь, в конце концов, все на самом деле ненастолько сложно, как я себе представляю. «Взгляни, например, на меня, я ужестолько лет замужем за твоим отцом – и ничего, не жалуюсь, потому чтоглавным для меня всегда была ты, я делала все что могла, чтобы дать тебе самоелучшее воспитание, чтобы ты получила хорошее образование, чтобы я моглагордиться тобой».

В один прекрасный день я устану от нескончаемых нотаций и,чтобы доставить ей удовольствие, выйду за кого-нибудь замуж, уговорив себя, чтов самом деле его люблю. Поначалу мы будем строить воздушные замки о собственномзагородном доме, о будущих детях, о том, как у них все замечательно устроится.Первый год мы еще будем часто заниматься любовью, второй – гораздо реже, апотом, наверное; сама мысль о сексе будет появляться у нас раза два в неделю,не говоря о ее воплощении раз в месяц. Мало того, мы почти перестанемразговаривать друг с другом. В растущей тревоге я начну спрашивать себя –может быть, это я всему виной, может быть, это со мной что-то не в порядке, разя его больше не интересую. Единственное, о чем с ним можно говорить, – этоего друзья, словно на них свет клином сошелся.

Когда наш брак будет совсем уж висеть на волоске, язабеременею. У нас родится ребенок, на какое-то время мы станем ближе другдругу, а затем потихоньку все вернется в прежнюю колею.

Затем я начну катастрофически толстеть, как та самая теткавчерашней медсестры, или позапозавчерашней, не помню, неважно. В сражении состремительно прибывающим весом, сяду на диету, изо дня в день чувствуя себяразбитой и подавленной оттого, что все усилия бесполезны. Чтобы хоть за что-тоуцепиться, начну принимать нынешние якобы чудодейственные препараты, снимающиедепрессию, и после ночей любви, всегда столь редких, рожу еще несколько детей.Я буду твердить направо и налево, что дети, мол, смысл моей жизни, а ведь еслиподумать, то наоборот: как раз моя жизнь – это смысл их жизни, сама еепричина.

Все вокруг будут считать нас счастливой парой, недогадываясь, что и здесь, как всюду, за видимостью счастья таится все та жегоречь и тоска, все то же беспросветное одиночество.

А потом мне однажды доложат, что у мужа есть любовница. Я,наверное, устрою скандал, как та самая тетка медсестры, или вновь начнуобдумывать простейший выход – самоубийство. Но к тому времени я уже будустарая и трусливая, расплывшаяся и обрюзгшая, с двумя-тремя детьми на руках,которым нужна моя помощь, их ведь нужно воспитать, дать им образование, помочьнайти свое место под солнцем – ведь у меня обязанности, от которых никудане деться, так что какое уж тут самоубийство – самоубийство придетсянадолго отложить. Да и не будет никакого самоубийства, будут бесконечныескандалы, обвинения, угрозы уйти вместе с детьми. Муж, как водится, пойдет напопятный, начнет уверять, что любит только одну меня и что такое больше неповторится, даже не понимая, что на самом-то деле мне некуда деваться, развечто переехать к родителям – на этот раз навсегда, до конца своихдней, – а это значит вновь с утра до ночи выслушивать нотации ипричитания, что я сама виновата, сама разрушила семейное счастье – пустькакое-никакое, но счастье, – что он, при всех его недостатках, былвсе-таки хорошим мужем, не говоря о том, что для детей сам по себе нашразвод – непоправимая психическая травма.

Еще через два-три года у него появится новаялюбовница – об этом я либо догадаюсь сама, когда ее увижу, либо мнекто-нибудь опять-таки поспешит об этом сообщить, а я, конечно, закрою на этоглаза, – на борьбу с прежней любовницей ушло столько сил, что теперь лучшепринять жизнь как есть, если уж она оказалась не такой, как я себепредставляла. Мать была права.

Он будет со мной все так же мил, я все так же буду работатьв библиотеке, в полдень на площади перед театром съедать свой бутерброд,браться за книги, каждую всякий раз бросая недочитанной, глазеть в телевизор,где все останется таким же и через десять, и через двадцать, и через пятьдесятлет.

Только теперь бутерброды я буду есть с крепнущим чувствомвины, все более безнадежно толстея; и в бары теперь путь мне будет заказан,потому что у меня есть муж, у меня есть дом, а в нем дети, которые требуютматеринской заботы, которых надо воспитывать, принося им в безоглядную жертвусвою оставшуюся жизнь.

И теперь весь ее смысл сведется к ожиданию той поры, когдаони вырастут, и все более неотвязными будут мысли о самоубийстве, но теперь онем остается только мечтать. И в один прекрасный день я приду к убеждению, чтона самом деле – такова жизнь, в которой все стоит на месте, в которойникогда ничего не меняется.

И я смирюсь с этим.

Внутренний монолог иссяк, и Вероника дала себе клятву: живойиз Виллете она не выйдет. Лучше покончить со всем сейчас, пока еще есть силы ирешимость умереть.

То и дело погружаясь в глубокий сон, при всяком очередномпробуждении она отмечала, как тает гора окружающей койку аппаратуры, как телостановится теплее, как меняются лица медсестер, но одна из них всегда дежуритрядом с ней. Сквозь ширмы доносился чей-то плач, стоны, спокойно и методичночто-то диктовали полушепотом чьи-то голоса. Время от времени где-то жужжалкакой-то аппарат и по коридору неслись быстрые шаги. В эти минуты голоса терялиспокойствие и методичность, становились напряженными, отдавали поспешныеприказания.

При очередном пробуждении дежурившая у койки очереднаямедсестра спросила:

– Не хотите ли узнать о своем состоянии?

– Зачем? Мое состояние мне и так известно, –ответила Вероника. – Только это не имеет отношения к тому, что происходитс моим телом. Вам этого не понять – это то, что сейчас творится в моейдуше.

Медсестра явно хотела что-то возразить, но Вероникапритворилась, что уже спит.

Когда Вероника снова открыла глаза, то обнаружила, что лежитуже не в закутке за ширмами, а в каком-то просторном помещении – судя повсему, больничной палате. В вене еще торчала игла капельницы, но все прочиеатрибуты реанимации исчезли.

Рядом с койкой стоял врач – высокого роста, втрадиционном белом халате в контраст нафабренным усам и шевелюре черных волос,столь же явно крашеных. Из-за его плеча выглядывал с раскрытым блокнотом вруках молодой стажер-ассистент.

– Давно я здесь? – спросила она, выговаривая словамедленно и с трудом, едва не по слогам.

– В этой палате – две недели, после пяти дней вотделении реанимации, – ответил мужчина постарше. – И скажитеспасибо, что вы еще здесь.