При последней фразе по лицу молодого человека пробежаластранная тень – не то недоумения, не то смущения, – и Вероника сразунасторожилась: что еще? Какие еще придется вытерпеть муки? Теперь она неотрывноследила за каждым жестом, за каждой сменой интонации этих двоих, зная, чтозадавать вопросы бесполезно, – лишь в редких случаях врач скажет больномувсю правду, – а значит, остается лишь самой постараться выведать, что сней на самом деле.

– Будьте добры, ваше имя, дата рождения, семейноеположение, адрес, род занятий, – произнес старший.

С датой рождения, семейным положением и родом занятий, темболее с собственным именем, не было ни малейшей задержки, однако Вероника сиспугом заметила, что в памяти появился пробел – не удавалось вспомнитьточный адрес.

Врач направил ей в глаза лампу, и вдвоем с ассистентом онидолго там что-то высматривали. Потом обменялись беглыми взглядами.

– Это вы сказали дежурившей ночью медсестре, будто намвсе равно не увидеть то, что у вас в душе? – спросил ассистент.

Такого Вероника что-то не могла припомнить. Ей вообще струдом давалось осознание того, что с ней случилось и почему она здесь.

– Вероятно, вы еще под действием успокоительного –оно в обязательном порядке входит в курс реанимации, – а это могло вкакой-то мере повлиять на вашу память. Но прошу вас, постарайтесь ответить навсе, о чем мы будем спрашивать, по возможности точно.

И оба принялись по очереди задавать ей какие-то совершеннодурацкие вопросы: как называются крупнейшие люблянские газеты, памятник какомупоэту стоит на главной площади (ну, уж этого она не забудет никогда: в душелюбого словенца запечатлен образ Прешерна), какого цвета волосы у ее матери,как зовут ее сотрудников, какие книги чаще всего берут у нее в библиотекечитатели.

Вначале Вероника хотела было вообще не отвечать, – ведьв самом деле голова была еще как в тумане. Но от вопроса к вопросу памятьпрояснялась, и ответы становились все более связными. В какой-то момент ейподумалось как бы со стороны, что, если она находится в психбольнице – апохоже, что это именно так, – то ведь сумасшедшие совершенно не обязанымыслить связно. Однако для своего же блага, чтобы убедить, что они имеют делоотнюдь не с сумасшедшей, – а еще желая вытянуть из них побольше о своемсостоянии, – Вероника постаралась отвечать вполне добросовестно, напрягаяпамять в усилиях извлечь из нее те или иные факты, сведения, имена. И, по меретого как сквозь пелену забвения пробивалась ее прежняя жизнь, восстанавливаласьсама личность Вероники, ее индивидуальность, ее предпочтения, вкусы, оценки, еемировосприятие, ее видение жизни, – и мысль о самоубийстве, совсемнедавно, казалось, навсегда похороненная под несколькими слоямитранквилизаторов, вновь всплыла на поверхность.

– Ну, на сегодня хватит, – сказал наконец тот, чтопостарше.

– Сколько еще мне здесь находиться?

Тот, что помоложе, отвел глаза, и она буквально кожейпочувствовала, как все повисло в воздухе, словно с ответом на этот вопросперевернется страница, и с нею вся жизнь будет переписана заново, причембезвозвратно.

– Говори, не стесняйся, – сказал старший. –Здесь уже ходят всякие сплетни, так что и ее ушам их не миновать. В этомзаведении ничего не утаить.

– Ну, что сказать, – вы сами определили своюсудьбу, – со вздохом вымолвил молодой человек, тщательно взвешивая каждоеслово. – Теперь настало время узнать, каковы последствия того, что вынатворили. В такой лошадиной дозе снотворное привело к коме, а длительноепребывание в коме, тем более в столь глубокой, представляет прямую угрозусердечной деятельности, вплоть до ее прекращения. Вот вы и заработали некроз...Некроз желудочка...

– Да ты без экивоков, – сказал старший. –Говори прямо.

– Словом, вашему сердцу нанесен непоправимый ущерб, аэто означает... что оно скоро перестанет биться. Сердце остановится.

– И что это значит? – спросила она в испуге.

– Только одно: физическую смерть. Не знаю, каковы ваширелигиозные убеждения, но...

– Сколько мне осталось жить? – перебила Вероника.

– Дней пять, от силы неделю.

За всей его отстраненностью, за всем напускнымпрофессиональным сочувствием сквозило откровенное удовольствие, которое этотпарень получал от собственных слов, словно оглашенный им приговор –примерное и вполне заслуженное наказание, чтоб впредь и прочим неповадно было.

За свою жизнь Вероника не раз имела случай убедиться, чтомногие люди о несчастьях других говорят так, будто всеми силами желали бы импомочь, тогда как на самом деле втайне испытывают некое злорадство, – ведьна фоне чужих страданий они чувствуют себя более счастливыми, не обделеннымисудьбой. Таких людей Вероника презирала, потому и сейчас не собираласьпредоставлять этому юнцу возможность, изображая сострадание, самоутверждатьсяза ее счет.

Вероника пристально посмотрела на него. И улыбнулась.

– Значит, я все-таки добилась своего.

– Да, – прозвучало в ответ.

Но от его самодовольства, от упоения собой в роли принесшеготрагические вести не осталось и следа.

Однако ночью пришел настоящий страх. Одно дело –быстрая смерть от таблеток, и совсем другое – ждать смерти почти неделю,когда и так уже совершенно истерзана тем, что довелось пережить.

Всю свою жизнь она прожила в постоянном ожидании чего-то:возвращения отца с работы, письма от любовника, которое все никак не приходит,выпускных экзаменов, поезда, автобуса, телефонного звонка, начала отпуска,конца отпуска. Теперь приходится ждать смерти, встреча с которой уже назначена.

Только со мной могло такое случиться. Обычно ведь умираюткак раз в тот день, когда нет далее мысли о смерти.

Нужно выбраться отсюда. Нужно снова раздобыть таблетки, аесли не получится, и останется единственный выход – броситься с крыши, онапойдет и на это. Здесь уж не до родителей, не до их душевных терзаний, есливыбора нет.

Она приподняла голову и огляделась. Все койки были занятыспящими, откуда-то доносился громкий храп. На окнах виднелись решетки. Отбрасываяпричудливые тени по всей палате, в дальнем ее конце, у выхода, горел ночник,обеспечивавший неусыпный надзор за пациентами. У ночника женщина в белом халатечитала книгу.

Какие культурные эти медсестры. Все время только и делают,что читают.