ублюдков. Перед тобой лежало множество дорог, и вот как ты распорядилась единственным важным выбором в своей жизни. Принесла в жертву дар, чтобы заполучить толику власти… Но кое в чём ты просчиталась. Ты вздумала втянуть в свои козни меня. Можешь оправдываться.

У бедной девушки зуб на зуб не попадал. Первые звуки, изданные ею, при всём желании нельзя было принять за разумную речь. Но потом она сумела совладать с голосовыми связками и вытолкнула наружу непослушные слова:

— Г-г-госпожа, ни у м-м-меня, ни у любого д-д-другого мага не получилось бы вами у-у-управлять… Вы слишком сильны, слишком… слишком… ни одному смертному неподвластна ваша судьба, а уж мне… Я не умею изменять, я лишь вижу, кое-как могу нащупывать связи… Я самоучка! Моё дар был слаб, но мне обещали, мне, мне, мне говорили, что на пути прорицания… меня ждёт успех, небольшой, но лучше иных стезей… Я…

— И ты отвергла другие грани таланта, чтобы получить шанс управлять другими.

— Меняя-я-ять с-с-с-судьбу могут одни только б-б-боги…

— Свобода воли — величайший акт неповиновения. Когда ты смотришь в грядущее, то влияешь на него. Влияешь на мою свободу, на мои поступки. Корчишь из себя ту, кем не являешься. Подражание — это омерзительная лесть богам, слепое преклонение перед их мнимыми способностями. Ты наделяешь их властью, когда склоняешься перед ними. Ты выжгла в себе склонности к магии и начертила на пепле уродливую картину. Картину, в которой ты прорицаешь. Разве твой проступок не заслуживает кары?

Энель шептала, но я отчётливо слышал её слова, сочившиеся ядом, как змеиные клыки. Отравленная ими, пленница безотчётно кивнула.

С кристальной ясностью я осознал, что последует за обвинением, — и шагнул в сторону, заслонив вид Айштере.

Вспыхнула изумрудная молния, и Аскалон, явившийся на зов хозяйки, пронзил прорицательницу. Она содрогнулась, как пришпиленная булавкой бабочка, бессильно дёрнулась и заскребла ногтями по полу. Судороги длились недолго: уже через пару секунд Энель вытащила меч и провела пальцем по острию. На собранной крови заплясали зеленоватые огоньки, быстро погасшие. Мановением ладони ашура развеяла клинок и обратилась к согбенному в поклоне Такеши ван Хиги:

— Она расплатилась за своё преступление. Готов ли ты расплатиться за своё?

— Всем сердцем я предан вам, милостивая госпожа. Только скажите, что от меня требуется.

— Тебе и твоей семье уготовано испытание. Провалишь его — и познаешь мой гнев. Но если выполнишь поручение, тебя ожидает награда, которую ты даже не сможешь представить. Возвышение над другими членами Культа будет малой её частью.

Поза Такеши слегка изменилась. Он по-прежнему был напуган, но теперь ужас боролся в нём с жадностью. И последняя стремительно побеждала.

— Как прикажет милостивая госпожа.

— Подойди, — приказала Энель, и, когда барон повиновался, коснулась его губ пальцем, выпачканным в крови убитой волшебницы.

— Принимаешь ли ты на себя эту печать?

— Принимаю, моя повелительница.

— Согласен ли наложить её на жену и ребёнка?

— Согласен, моя повелительница.

— Да будет так, — заключила Энель, встряхнув рукой.

Её палец был девственно чист. На губах толстяка так же не было крови; будто она вся без остатка впиталась в них. — Когда вернёшься в своё имение, поцелуй родных в лоб. После ждите гонца от меня. Он донесёт вам мою волю. Примите её и повинуйтесь ей.

— С превеликой радостью, милостивая госпожа.

Глаза Такеши помутнели. Вне всякого сомнения, он уже воображал, как распорядится властью, дарованной ему Апостолом. И вряд ли мечты те содержали в себе что-то достойное.

— А пока убирайся. И прихвати с собой труп, — бросила Энель, и толстяк, взвалив на себя тело преданной им прорицательницы, вышел.

Мы остались втроём.

Я шумно откашлялся. Нашёл на столе недопитый кувшин и в пару глотков осушил его. Лишь после этого я заметил, как сильно трясутся руки.

— Надо устроить Хоши, — словно со стороны услышал я себя. — Найти ей опекунов здесь. И заставить барона приказать местным не трогать её. Не то решат на ней отыграться…

Слова повисли в воздухе. Они казались пустыми, бессмысленными на фоне того, что здесь произошло.

Бросив взор на Энель, я изумился тому, какой измотанной она выглядит. Непоколебимый Апостол исчез без следа — казалось, ашуру способен насмерть зашибить лёгкий порыв ветра. Она рухнула на скамью, едва не треснувшись головой о стол. Я подскочил к ней, и она вцепилась в меня, как утопающий за спасательный круг.

Несмотря на измождение, Энель выпила всего глотка три крови, после чего отстранилась.

— Даже если я осушу тебя, всё равно не восстановлюсь, — с натянутым смешком сказала она, — так зачем изнурять?

Она глубоко вздохнула и пригладила потускневшие локоны. Повисло тяжёлое молчание. Каждый думал о своём.

— Тецуо… он?.. — вдруг начала Айштера.

Я мрачно помотал головой, и фелина всхлипнула.

— Я видела, как его уводили, избитого, не способного переставлять ноги… Выводили на улицу, и стража барона говорила про состязание… Но я не верила, не хотела верить…

— Хоши спаслась.

— Это хорошо…

Айштера замолчала, борясь со слезами, однако они прорвали ненадёжную плотину и хлынули наружу. Я поднялся, пошатываясь от вина и потери крови, сел рядом с ней и обнял. Слова утешения не шли, и я безмолвствовал.

Когда Айштера притихла, я осторожно погладил её по волосам, коснулся прижатых ушей, и фелина, вскочив с постели, с неожиданной злостью сказала:

— В историях, в сказаниях праведная месть справедлива, желанна и прекрасна. Так отчего мне так плохо и больно? Оттого, как именно месть свершится, через проклятие, сотканное созданием ночи? Или потому, что невозможно отомстить, не ранив себя?

Не так-то просто сходу найти ответы на такие вопросы. Пока я размышлял, как бы убедить её — и себя, — что иного выхода не было, к Айштере подошла Энель. Взяла её лицо в ладони и сказала — почти ласково, почти искренне:

— Твоя боль — это боль погибающего детства. Оно умирает тяжело и мучительно, как всякая фантазия, что сталкивается с реальностью. Но я могу помочь тебе. Я выпью твои воспоминания, и ты забудешь о травнике. Забудешь о том, что видела здесь. Забудешь о горечи утраты.

Янтарные глаза ашуры засветились в полумраке. Вне всякого сомнения, она жаждала восстановиться после изнурительного ритуала — за счёт уязвимости Айштеры.

Я потянулся к Энель, чтобы отцепить её от знахарки, но та опередила меня; отстранилась от ашуры и твёрдо сказала:

— Какой бы ни была эта боль, она моя. Она — то, что делает меня мною. Я мечтаю забыть — и надеюсь, что никогда не забуду. Ведь Тецуо будет жить в моём сердце, если я не забуду. Наша дружба останется со мной до самого конца. Спасибо, что предложила избавление. Но… я бы хотела побыть одна.

Уже на пороге Энель догнал последний вопрос Айштеры:

— Жалеешь ли ты прорицательницу? Ведь в том, что случилось, не было её вины.

Ашура оглянулась и, подумав, сказала:

— Виновна только она. Ты можешь считать иначе, но покушение на судьбу — худшее преступление, на которое способны смертные и бессмертные. Она искупила вину своей жизнью.

— Должен был найтись и другой путь, — упрямо возразила Айштера. — Барон и его семья служат Злу, но остальные…

Не удостоив её ответом, Энель ступила в коридор.

Остаток ночи мы провели в разных комнатах.

Я полагал, что не засну, взбудораженный событиями этой ночи, но почти сразу провалился в тягучий, цепкий сон, обернувшийся чередой лихорадочных кошмаров. Запомнился лишь легкомысленный голос, который звал меня по имени, но от него веяло ложью, и я не откликнулся.

Глава 4

По плану мы должны были отбыть сразу же после вызволения Айштеры, однако непредвиденные обстоятельства спутали все карты. Барон, оказавшийся культистом, Энель, вычерпанная ритуалом до дна, Айштера, едва державшаяся на ногах… Да и я сам чувствовал себя разбитым; слишком уж изнурительными оказались события ночи.

Тем не менее задерживаться надолго мы не стали. После краткого отдыха, от которого сил почти не прибавилось, я отыскал барона в одном из занятых его дружиной домов, чтобы повторить распоряжения Энель — на тот случай, если он вдруг счёл её визит ярким ночным кошмаром, усугубленным неумеренной выпивкой. Однако опасения мои были напрасны: Такеши ван Хиги, способный за единственный проступок приговорить к смерти, боялся взглянуть мне в лицо и мялся, словно провинившийся мальчишка перед строгим учителем.

К приказам ашуры я добавил свои. Во-первых, барон должен был подыскать для Хоши хороших опекунов в деревне и предупредить местных, чтобы и пальцем её не трогали. Во-вторых, ему следовало обеспечить погибшему старосте достойное погребение. В-третьих, я потребовал