Шерин меж тем продолжала неутешно рыдать. Яподвела ее к окну, показала Средиземное море, освещенное полной луной, блещущиев небе звезды, людей, прогуливающихся по бульвару перед нашими окнами.Попыталась успокоить, но она, дрожа всем телом, плакала все так же горько.Провозившись с ней впустую полчаса, я стала терять терпение, прикрикнула нанее, велела прекратить, она, дескать, уже не ребенок. Потом я подумала, что этоможет быть связано с началом месячных, и спросила, не было ли крови. – Много…много крови, – ответила она. Я взяла вату, попросила ее лечь, чтобы можно былополечить ее «рану». Пустяки, думала я, завтра все ей объясню. Но менструации небыло. Шерин еще поплакала немного, но вскоре устала и почти сразу же уснула: Анаутро пролилась кровь.

Четверо убитых. Я не придала этому особенногозначения – очередной эпизод нескончаемой межплеменной розни, к которой мы,ливанцы, давно привыкли. А Шерин вообще не обратила на это внимания, потому чтодаже не вспомнила о своем ночном кошмаре.

Но с этой минуты ад стал придвигаться к намвплотную, уже не отдаляясь никогда. В тот же день в отместку за гибель техчетверых был взорван автобус с двадцатью шестью палестинцами. Спустя сутки уженельзя было ходить по улицам – повсюду гремела стрельба. Школы закрылись. Шеринпривезла домой одна из ее учительниц. Мой муж прервал свою командировку ивернулся в Бейрут. Он обзванивал своих высокопоставленных друзей, однако никтоне мог сказать ему что-либо вразумительное – никто уже не контролировалситуацию. Шерин слышала доносящиеся снаружи выстрелы, слышала, как кричит потелефону мой муж, но – к несказанному моему удивлению – не произносила нислова. Я говорила, что все это скоро кончится и мы сможем снова ходить на пляж,однако она отводила глаза и просила либо книжку, либо пластинку. Покуда ад всеуверенней вступал в свои права, она читала или слушала музыку.

Мне тяжело, поймите. Я больше не хочу думатьоб этом. Не желаю знать, кто был тогда прав, кто – виноват, не желаю вспоминатьоб угрозах, которые мы слышали ежедневно. Скажу лишь, что спустя еще несколькомесяцев для того, чтобы перейти улицу, надо было сесть на пароход, уплыть наКипр, там пересесть на другой корабль и вернуться на другую сторону.

Почти год мы провели практически взаперти,ожидая, когда ситуация в стране изменится к лучшему, а правительство наведетпорядок. Думали, это случится со дня на день. Но однажды утром, слушаяпластинку на своем маленьком проигрывателе, Шерин сделала несколькотанцевальных па и стала твердить: «Все это – надолго… очень надолго».

Я хотела было остановить ее, но муж схватилменя за руку – было видно, что он внимательно прислушивается к ее словам ипринимает их всерьез. Я так и не поняла почему, и мы даже теперь не обсуждаемэту тему: она – под запретом.

На следующий день муж неожиданно началготовиться к отъезду из страны, и через две недели мы были уже в Лондоне.Позднее мы узнали, что, хотя точные статистические данные отсутствуют, за двагода гражданской войны (1974 и 1975 гг. – Прим. ред.) погибло около 44 тысяччеловек, 180 тысяч были ранены, а еще десятки тысяч остались без крыши надголовой. Бои продолжались, потом страну заняли иностранные войска, и адпродолжается по сей день.

«Все это – надолго… очень надолго», – сказалатогда Шерин и, к несчастью, оказалась права.

Ко времени нашей первой встречи Афина ужезнала, что ее удочерили. Ей было 19 лет, и однажды она чуть не затеяла драку вуниверситетском кафетерии из-за того, что кто-то, решив, будто она – англичанка(у нее были гладкие волосы, светлая кожа, а глаза меняли цвет с зеленоватого насерый), позволил себе пренебрежительно отозваться о Ближнем Востоке.

Шел первый день семестра, и мы еще ничего незнали о своих однокашниках. И вот одна девушка вдруг вскакивает, хватает другуюза ворот у самого горла и бешено кричит ей в лицо:

– Расистка!

Я увидел затравленный взгляд девушки,недоумевающие взгляды прочих студентов, не понимающих, что происходит. Я училсяна курс старше, а потому мог отчетливо представить себе последствия – вызов вкабинет ректора, разбирательство, возможное исключение из университета,полицейское расследование и прочее. В проигрыше окажутся все.

– Заткнись! – крикнул я, не успев подумать,что делаю.

Ни с одной из девиц я знаком не был. И вообщене отношу себя ни к миротворцам, ни к спасителям человечества, не говоря уж отом, что ссора между молодыми людьми – обычное дело. Но говорю же – мой крикбыл спонтанной реакцией.

– Прекрати! – добавил я, обращаясь к зачинщицескандала.

Она была красива, как, впрочем, и та, чтостала ее жертвой. Она обернулась, глаза ее вспыхнули. И вдруг все мгновенноизменилось. Она улыбнулась – правда, так и не отпустив вторую девушку.

– Ты забыл волшебное слово. Все засмеялись.

– Прекрати, – произнес я. – Пожалуйста.

Она разжала пальцы и двинулась ко мне. Всепровожали ее глазами.

– С учтивостью у тебя все хорошо. А как ссигаретами?

Я протянул ей пачку, и мы вышли во двор.Ярость ее как рукой сняло, и уже через несколько минут она смеялась, обсуждаласо мной капризы погоды, спрашивала, какая поп-группа мне нравится. Я услышалзвонок на занятия, но пренебрег тем, чему учился всю жизнь, – умением соблюдатьдисциплину. Мы продолжали болтать так, словно ничего больше не было и в помине– ни университета, ни недавней стычки в кафетерии, ни ветра, ни солнца –ничего, кроме этой сероглазой девушки, которая говорила о вещах совершеннонеинтересных и бесполезных, но способных приковать меня к ней до конца жизни.

Через два часа мы обедали вместе. Семь часовспустя – сидели в баре, ужинали и пили то, что могли себе позволить. Наширазговоры становились все более глубокими, и вскоре я уже знал едва ли не всюее жизнь, причем ни о чем не расспрашивал: Афина сама рассказывала о своем детствеи отрочестве. Позже мне стало ясно, что так она ведет себя всегда и со всеми,но в тот день я чувствовал, что меня предпочли и выделили из всех мужчин,сколько ни есть их на свете.