Аржанов знал женщин. Попадались такие умелицы,что одними дразнящими касаниями могли мужика заставить трепака перед нимиплясать да через голову переворачиваться! Может быть, и она из таких?.. Ну чтож, он жаловал подобных умелиц и тешил плоть свою как хотел, но никогда, ни разуего душа не была побеждена женщиной. Был один раз… но нет, он не любил об этомдумать и начинал ненавидеть себя, когда попадал во власть дурманящих сладкихвоспоминаний. То был плен, томительный плен… но это в прошлом и никогда невернется опять! Сейчас все иначе. Особую остроту самым пылким отношениямпридавало то, что Аржанов всегда знал: он свободен. Он может встать с этойпостели и уйти в любую минуту – и никакие слезы, никакие ласки и мольбы неудержат его, даже если любовница будет влачиться за ним на коленях, цепляясь заполу одежды нагими руками и уверяя, что немедленно лишит себя жизни, ежели онне воротится. Ну что греха таить: порою он нарочно поступал жестоко, чтобыуслышать эти мольбы, клятвы, увидеть слезы… он не верил женским слезам. Скрываяза небрежным любвеобилием раненую, тоскующую душу, он очень тонко чувствовалженскую натуру и не сомневался: женщина создана не для счастья, а длястрадания, для слез, для сердечной боли, и без этого всего ей жизнь не в жизнь.Именно поэтому так редки семьи, где жена открыто или мысленно непрелюбодействует на стороне. Муж-то уверен, что окружил свою лапушку всемимыслимыми и немыслимыми заботами, он хоть в кулак зажмет свое мужскоедостоинство, а не тронет женушку, если ей вдруг неможется или если у нее чутьли не еженедельно вдруг пошли месячные дни… А его белая лебедушка в это времяточит слезы о том сильном, небрежном, который властен над ней, и хоть расточаетизысканные комплименты во время танца, хоть изображает галантного кавалера, обаони знают: по его воле она даже посреди бальной залы задерет юбки и будет свосторгом целовать небрежно, а то и грубо тискающую ее руку.

«Бабу хлебом не корми, только дай ей поплакатьи почувствовать себя несчастной!» – был убежден Аржанов, и жизнь подтверждалаего мнение. Может быть, иные женщины где-то существовали, но они емупросто-напросто не попадались. И, заставляя женщин страдать, он был убежден,что потакает их самым тайным, заветным желаниям, – а оттого уходил незадумываясь, стоило лишь почуять, что кто-то начал считать его своейсобственностью.

Так отчего же он сейчас идет неведомо куда,сжимая вялую ладонь распутной, сонной незнакомки? Или в этом равнодушии кроетсядля него особая притягательная сила? Женщины всегда цеплялись за него, а эта…эта… Или Федька все же наврал, и ее до того уделали бравые драгуны, что сейчасо мужике и думать тошно?

Такая тяжесть вдруг налегла на сердце, чтоАржанов с ненавистью отдернул руку и, не взглянув более на незнакомку, ломанулчерез рощу, не разбирая дороги.

Какого черта?! Пусть идет сама, куда ейнадобно. Себе-то можно не лгать: он все равно не потащит ее на расправу вполицию, хоть и взята была девка, что называется, на месте преступления. Такзачем она ему, зачем лишняя докука и непонятное томление?

Он выбрался из кустов к малой речушке спологим бережком, огляделся.

Куда это его занесло? Какие-то овраги…Темнота, ночь, ишь ты, будто темно-синий бархат! А что за речушка? Так себе,канавка, но пахнет свежестью, в темноте кажется глубокой-преглубокой и катитсямеж травы так медленно, что чудится вовсе неподвижной. На черной глади слабоколыхалась искорка. Аржанов поднял голову: это звезда проглянула меж влажныхоблачных преград, нашла-таки дорожку. А она… она найдет ли дорогу домой? Эх ты,тьма какая, заросли… да ведь это Калинин овраг за Темкинской улицей, так воткуда ноги занесли! Нехорошее, говорят, место. Ходят слухи, будто здесь нашлисебе приют ночные разбойники. Славной добычей им будет задумавшийся государевсыскарь! Впрочем, Аржанов никому еще не был легкой добычей. Как-нибудьотобьется, не баба, чай!

Не баба… Он стиснул кулаки. Какая бы ни былаэта… она… нельзя ее бросать в таком опасном месте! А ну как набредет на лихогочеловека – что с нею сделают? И этот грех ляжет камнем на душу Аржанова. Авдруг Федька не врал? Вдруг и впрямь девка сделалась жертвою чьей-то злобы,чьей-то расчетливой мести? Может быть, не случайно Самойлову именно нынчедонесли, что в казарму придут веселые женки? А ведь они небось туда что ни ночьшастают…

Как же это он сразу не увязал благонамеренныйдонос со странным поведением девушки? «Дурак, дубина ты стоеросовая, а несыскарь! – яростно сказал себе Аржанов. – И не мужчина, а бабья утирка,если бросил женщину, какую ни есть, одну в опасном месте!»

Он кинулся туда-сюда, пытаясь вспомнить,откуда пришел на эту поляну. О господи, вот уж тьма! Куда, спрашивается,бежать? Где ее искать?!

Аржанов в отчаянии воззрился на звездочку, какбы ища подмоги у небес, как вдруг почуял за спиной нечто. Будто бы легкийвздох.

Оглянулся – что-то толкнуло в сердце. Она! Онабыла здесь! Платье таяло во мраке, а лицо светилось в ночи, будто бледная луна.

Не помня себя, Аржанов кинулся к ней, схватилза руки:

– О господи! Ты здесь! Слава те… Не ушла?

– Куда ж мне идти? – слабоотозвалась она, и звук ее голоса заставил Аржанова замереть. Эхо… эхо давнегосчастья!

– Ну, куда? – проговорил он, отгоняяпризраков и пытаясь обрести покой. – Ты ведь живешь где-нибудь?

– Не знаю, – сказала оназадумчиво. – Не помню.

– А кто ты? Как зовут? – спросил онжадно, с надеждой, но тут же постарался утихомирить неразумное сердце: что емув ее имени? Ведь того имени он никогда не знал, не с чем сравнить.

Девушка так старательно задумалась, что дажеброви свела.

– Не знаю, – наконец сказала онаудивленно. – Я имени своего не знаю… – И опустила голову, словностыдясь.

– О господи, – вздохнулАржанов. – Что же мне с тобой делать, а?

Она вовсе понурилась. Ветерок тронул листву,Аржанову почудилось, что незнакомка всхлипнула, и сердце у него перевернулось!Резко привлек к себе:

– Не плачь, ну что ты? Не плачь! Я тебяне оставлю!

Почему-то казалось, что он умрет, если увидитхоть одну ее слезу, но она, доверчиво прижавшись, повернула к нему спокойное,чуть улыбающееся лицо:

– Я не плачу. Просто так, думаю… непонимаю. А ты кто?

Она, как слепая, легко провела пальцем по еголицу.

И тут Аржанов понял, что дело плохо…