А когда проснулся, первое, что понял: он ивпрямь был у нее единственным. Первым – уж наверняка… И такая оторопь взялаЕгора, такой донял стыд: вот сейчас она проснется, и спохватится (хмель-токупальский, ночной, истаял в лучах рассвета!), и примется укорять его за то,что походя испоганил ее девичество… Нестерпимо сделалось увидеть ее глаза – ондаже не знал, какого они цвета, знал только, что сияли ему, будтозвезды! – увидеть их погасшими, залитыми слезами ужаса и раскаяния, а рот,припухший от поцелуев, – исторгающим попреки…

Он с болью поцеловал эти истерзанные губы –чуть коснулся. Зажал рукой сердце, прикрыл глаза, чтоб не видеть, неоглядываться… ушел.

Ушел, чтобы забыть. Но не смог. Не смог!Искра, зароненная той ночью в сердце, жгла его, жгла, а теперь пожаромразгорелась. И больше уж он не собирался уходить от нее. Жить без нее? Да лучшебы вовсе не жить!

Жалко будить, но надо же одеть ее – и увестиотсюда.

Аржанов поднял смятый, порванный на груди лифженского платья – и отшвырнул брезгливо. Ревность обуяла его при одной мысли,что к ней прикоснутся эти обрывки ее прошлого.

Торопливо сбросил камзол, кое-как обернулспящую, подхватил на руки. Голова скатилась ему на плечо, губы мимолетноскользнули по шее – и опять все зашлось, помутилось в нем.

Нет, уже не здесь. Скоро рассвет. Надо идти кМаланье, она даст приют этой незнакомой… самой родной на свете! Там она скажетему свое имя, вспомнит их первую ночь. И если все остальное ее прошлое канет внебытие, а ночь на Ивана Купалу останется единственным воспоминанием, –что ж, Егор Аржанов только об этом и мечтает!

– Аринушка… светик, Аринушка! Полноспать, погляди на божий мир, открой глазыньки!

Какой мягкий голос! В него проваливаешься,будто в пуховую перину. Да разве от такого голоса можно проснуться? Еще большехочется спать… и она вновь заснула бы, так и не успев полностью проснуться, каквдруг послышался другой голос, при звуке которого сон начал улетать:

– Ты, нянька, я погляжу, ее вовсеАринушкою окрестила? А ну как не ее имя?

– Знамо, не ее, однако до чего она сАринушкой моей ненаглядной схожа! Две капли воды – ни дать ни взять. Вот такаяже она была, когда… ох, господи, лучше б ты меня прибрал, старую, чем дитяткомое ненаглядное!

– Ну не плачь, не плачь, не плачь ты!Вон, всего меня слезами залила!

– Ах ты, дите неразумное, ведь Аринушкамне все равно что дочь была – одно во всем свете счастие! Кабы ты знал, чтотакое – потерять того, кого пуще жизни любишь!

– Уже один раз… потерял. Но теперь нашели больше ни за что не потеряю!

В этом голосе вдруг зазвучало нечто такое, чтовсе тело дремлющей девушки отозвалось сладкой судорогой. Но, испугавшисьчувства, стеснившего грудь, она не открыла глаза и по-прежнему оставаласьнеподвижной.

– Егорушка, да ты в уме? Неужто об нейречь ведешь?! Ты ведь имени ее даже не знаешь!

– Аринушка – хорошее имя, ничем не хужепрочих. Так и будем ее звать, ежели своего не вспомнит.

– Вона как! Не вспомнит! А жизнь свою –тоже не вспомнит? Может статься, она мужняя жена? Как заявится сюда стража дакак упекут тебя в камору, что чужую женку со двора свел…

– Ниоткуда я ее не сводил! – Вголосе мужчины задрожала такая боль, что той, которая притворялась спящей,нестерпимо захотелось утешить его, приголубить, обнять. Но она не осмелиласьпошевелиться. Отчего-то казалось, что, стоит ей открыть глаза, все развеетсядымом. Вот она и лежала, и слушала, и мимолетно названное имя – Егорушка –заставляло замирать ее сердце. – Я же говорил тебе, как было. Ничья она, азначит, моя. Спрашивал нынче: никто не заявил о пропаже. Ничего я о тех, ктоищет ее, не знаю.

– Сдается мне, дитятко, ты и знать сегоне хочешь… – с печальным вздохом отозвался мягкий голос.

На какое-то время наступило молчание, покамужчина не проговорил угрюмо:

– Ладно, пора мне, нянька. Вернусьввечеру. Ежели она… Аринушка наша… очнется да, не дай бог, уйти захочет – непускай! Вот на этом пороге ляг – и никуда не пускай, покуда я не приду! Азахочет что о себе сказать – выслушай со вниманием и запомни все до словечка.Ну а ежели, не знаю, что-то случится непредвиденное, пошли за мной Прошкупрямиком в Приказ. Ежели я не там, то в казармах буду непременно. Отыщете, колипонадоблюсь. А так – прощай до вечера. Да, и вот что. Если от батюшки ДмитрияНикитича придут или еще от кого спрашивать, скажи, что меня со вчерашнего дняне видела. Поняла?

– Поняла, не вовсе уж дура, – проворчалаженщина. – Опять какая-нито кляча придворная на тебе виснет? Ох, послал быты их всех, Егорушка, да подальше, куда Макар телят не гонял!

– Послал уже, разве не видишь? Ну,прощай! Аринушку береги!

Стукнула дверь, и сделалось тихо. Похоже было,ушел не только мужчина, чей голос тревожил сердце, но и его собеседница.

«Неужели меня зовут Аринушка? – подумалата, что лежала в постели и притворялась спящей. – Хорошее имя, мненравится. Но я его не помню. А правда, как меня зовут? И этого не помню!»

С ужасом открыла глаза – и тихо вскрикнула,увидев близко над собою женское лицо. Так хозяйка никуда не ушла, а подкраласьи тихонечко ее разглядывает!

Милое, доброе, тронутое глубокими морщинами,румяное лицо дородной старушки с живыми карими глазами, которые тоже вспыхнулииспугом – и радостью одновременно:

– Ой, гляди! Очнулась! Аринушка…

«Аринушка» поглядела на нее задумчиво:

– А ты кто?

– Не узнаешь? Да я же Маланья, кормилицатвоя и нянюшка! – И тут же слезы хлынули из-под морщинистых век: – Ах, дурая, дура! Моей-то Аринушке уже годков сорок небось сравнялось бы, а ты еще вовседевонька. Зову тебя Аринушкой потому, что с нею схожа. Вот только волосы… умоей Аринушки они были как лен, а у тебя потемнее. И глаза у нее голубые… да,голубые! Ну, коли ты не Аринушка, скажи, как твое имя?

– Алена, – молвила она, изумляясь,что помнит это имя. – Алена! – И схватилась руками за постель, резкосела, озирая испуганными глазами чистую, по-старинному убранную светелку сбольшой изразцовой печью, с лавками по стенам и множеством икон. Головазакружилась так, что она принуждена была снова откинуться на подушки.