что вспомнил о быте, о – страшно подумать! – налаженной жизни, то всенародно признается, как горд и как счастлив он «причаститься к великому чувству по имени класс». Чем кончили оба – всем известно. Речь, как видите, о настоящих авторах, а не о литературных ремесленниках и не об их холопской лузге вроде пьесы Сейфуллиной «Писатели» – ничего омерзительней я не читал. Однако что говорить об Олеше и Маяковском! Не так давно «Независимая газета» решилась на «маленькую сенсацию» – напечатала стихи Пастернака и Мандельштама во славу Сталина. Михаила Гаспарова и меня попросили сопроводить их этаким небольшим комментарием. В своей статейке я написал, что нельзя объяснить эти стихи одним лишь страхом перед репрессиями. «Культ одной личности парадоксально вырос из культа большинства». Этот культ, предположил я, был характерен для отечественной интеллигенции, которая «словно явилась на свет с почти генетическим чувством вины перед Меньшим Страдающим Братом. Чувство это ее привело к неизбежному ощущению своей социальной неполноценности». И далее: «Масса, класс – вот она, истина. Количество стало знаком качества. Меньшой Брат совершенно естественно преобразился в Старшего Брата». Я подчеркнул, что вождь ответил «…тайному восхищению мощью». Сам Мандельштам (есть об этом у Струве) сказал об этих одах: «… болезнь… помрачение совести и рассудка». Бедняга! Но важно установить первооснову этой болезни – мазохический стыд за свою породу, мазохическое «чувство вины».

Вопрос отношений художников с властью, всегда достаточно непростой, приобрел совершенно особую сложность в послеоктябрьскую эпоху, когда художники признали за властью ее «народное происхождение». А уж такая генеалогия требовала к себе почтения почти молитвенно-религиозного, в духе догматов этой среды с ее, как я написал в заметке, «умозрительной, но и какой-то женственной очарованностью плебейством». Пейзане, конечно, умеют чувствовать, но весь этот хоровод на лугу десятилетия спустя не мог не вызвать как отрезвления, так, в сущности, неизбежной отрыжки. Недаром у немцев появилось такое понятие – «Die volksmuden».

Мудрость Бунина и Булгакова была не столько в их дальновидности, в их понимании опасности эгалитаристской идеи, сколько в их пушкинской независимости «и от царя и от народа». Она была по плечу немногим. Борис Леонидович хоть и был горний дух и парил в эмпиреях, тоже был далеко не прост (и необычной формой сочувствия по поводу смерти Аллилуевой и телефонным разговором со Сталиным, в котором он изъявил желание поговорить «о жизни и смерти», он гениально уверил вождя в своей спиритуальной нездешности и, можно сказать, выиграл жизнь). Он понял отчетливей многих практиков, что «напрасно в дни великого совета» (Роберт Конквест назвал его Большим Террором) «оставлена вакансия поэта: Она опасна, если не пуста». Но Великий Совет не терпел пустот. Они зияли и выглядели подозрительно. Они-то и казались опасными. Кто прислушался к пастернаковской формуле? Формулу дал другой поэт – Василий Иванович Лебедев-Кумач. «У нас героем становится любой». Любой становится и поэтом. Вакансия замещалась мгновенно.

Большой Государственный Террор, естественно, заставляет думать о его предшественниках (подобно тому как нынче мы все чаще задумываемся о его последователях). Те одержимые одиночки, именами которых – по скудоумию – в дальнейшем мы называли улицы, привлекали своей готовностью к жертвенности и несомненной способностью к мученичеству. Забывалось, что в любой одержимости таится нечто внечеловеческое, забывалось предупреждение Гольбаха: «Дайте мученику власть, и мученик станет палачом». В начале восьмидесятых годов все чаще думалось и о тех, кто, как Рильке, «не имеет таланта к мученичеству» (Talent zum Martyrtum), и о тех, кто, подобно своей России, обладает таким талантом. Я знал уже, что готов написать очень важную для себя пьесу, где, наконец, учиню расчет с этими интеллигентскими комплексами, с этим собачьим «чувством вины». Однако, когда через несколько лет «Пропавший сюжет» был завершен, я с удивлением обнаружил, что даже теперь, в восьмидесятых, почти уже на излете истории, пьеса все еще опережает время. Даже всегдашние собеседники яростно брали под защиту большеглазую террористку, встретившуюся в начале века в весенней Одессе с юмористом. Каждый спешил вспомнить Тургенева, каждый произносил: «Святая!» (Позднейший комментарий: И даже в следующем десятилетии, когда спектакль с успехом был сыгран, уже не на родине, что-то понявшей, а в благополучном Париже, весьма даровитая француженка на репетициях пьесы спрашивала: «Но автор, конечно, не отрицает, что его Верочка – героиня?» Остался только шаг до «святой». В конце концов, что такое террор? Сакрализация преступления. Тем более если убийцу казнят. Эту кровавую мешанину из героической истерики и культа «обездоленных масс», из демонстративного опрощения, отказа от своей собственной сути, из темной духоты конспирации, презрения к жизни – своей и чужой, – все это пойло неполноценных, мы оставляем великодушно расхлебывать третьему тысячелетию. Не стоит рассчитывать на благодарность.)

Ничто так ярко не обнаруживает иллюзорный характер общественной жизни (и – сплошь и рядом – жизни духовной), как яростная потребность в мифах.

И чувства наши связаны с мифами. Утром тоскуем по Столыпину, вечером – по столыпинским галстукам. (Именно так назывались удавки на виселицах, возведенных премьером.)

Дятел живет всего два лета, долбит дерево, голова не выдерживает. Люди, работающие дятлами, отличаются все же большей устойчивостью. Хотя и им не сносить головы.

И все же не бойтесь повторения! Недаром дуальность в конечном счете не противоположность, а дополнительность. Тогда и сработает закон мгновенного действия – это давление в одной точке системы отдается на всей системе. Важно найти подходящую точку.

Истинно живая гармония не исходит из законов симметрии. Ибо в отличие от мертвого живое всегда дисимметрично. Должно быть, влечение к симметрии исходит из тайного страха жизни и неосознанной тяги к финишу, дарующему мир и покой, недостижимую упорядоченность.

«Я – писатель, и мой стиль – это все, что у меня есть», – говорил Набоков. Советские литературные маршалы получили, кажется, все, что есть, кроме стиля.

В 1928 году Горький сказал Платонову, что образец для советского писателя – Шехерезада. Каждую ночь своей сладкой сказкой она зарабатывает право прожить завтрашний день. Черт знает что! Сказано это в тот самый год, в котором он вернулся на родину, встречавшую своего Буревестника с почти истерической экзальтацией. Прекрасно понимал, куда едет.

Провидческие слова Бисмарка: «Хотите построить социализм, выберите страну, которую не жалко». Конечно, есть десятки причин, почему этот выбор пал на Россию. Но главная – в тех, кто в ней рожден.

Биография активиста столетия. Был делегатом Первого съезда Советов, услышал там, что есть такая партия. По легкомыслию не придал этому значения. В итоге – погиб на Колыме.

Для примитивных организмов трупный яд сладок.