девка из врак, что сызмальства клюквинчане слушали, в самом деле по земле ходила. Смеялась, леденцы сладкие ела, любила… А потом не стало ее.

А она, дуреха, страдала о несбывшемся! По расстроенной свадьбе плакала! Мыслимо ли? Допускала, что Бран сам повинен в смерти. Мог ведь, еще как мог напроситься, а то и напасть первым на соперника!

Сестрица бабкина точно не напрашивалась. Любила, больше жизни любила Хозяина болота! Убегала к нему по темноте, презрев родительский запрет. А он… Неужто Аир сам повинен в жуткой смерти? Взял силой доверчивую девку? Как и Бран Иву…

Она до крови закусила губу.

«Ты и правда на нее похожа». На нее! Никогда Аир не видел в Иве – Иву. Всегда лишь ту, первую. Не потому ли ответил на зов? Позабавиться решил? Повторить то, что уже сотворил однажды? И утопить доверчивую дуру. Снова.

Невесту заколотило крупной дрожью. Она едва успела свеситься со скамьи, опорожняя желудок. Черная горечь растеклась по губам. Бабка подскочила с какой-то посудой, но поздно. Успела только тряпицу подать утереться. Потом насильно сунула внучке кружку с варом:

– Пей.

Ива сделала глоток, но не почуяла ни вкуса, ни запаха.

– Ты, стало быть, той малюткой была? Той, что не хотела отпускать сестру?

Ведьма села рядом, безошибочно поддержала донце кружки, чтобы Ива допила все до капли.

– Я. Сястру по малости лет да глупости не сумела уберечь. А табя уберегу! Спи, детонька, спи.

В сон и впрямь клонило. Не то наконец отступили страхи рядом со старой ведьмой, в избушке, которой Ива рассказывала еще свои детские тайны, не то зелье было на диво хорошим. Мавка покачнулась, зевнула и упала щекой на лавку. Старуха укутала ее одеялом и перевела незрячий взгляд на окно. Начинался ливень.

* * *

Беспокойным был ее сон! Не сон, а явь, переплетенная с кошмаром. Ива то вскакивала, порываясь куда-то бежать, то вновь, обессилев, прижимала к себе мокрое от пота одеяло. Ее колотил озноб. И чудилось – стоит кто-то у избы, просится: «Впусти, любушка! Впусти!»

Ива все не могла уразуметь, спит или бодрствует. Дождь колотился в ставни, а слепая ведьма бормотала что-то под нос и носилась туда-сюда, вспарывая мрак алыми всполохами светцов. Ливень царапал стены крошечной избушки, и в этом скрежете слышался шепот: «Выйди, любушка! Выйди, не таись!»

Ива подтянула колени к груди, обхватила их руками, силясь съежиться и спрятаться: нет меня тут! Не видно! Но дождь не прекращался. Он заглушал заговоры слепой ведьмы, всхлипывания девушки, треск разгоревшихся поленьев в печи. Ничто его не прогонит: ни святой пламень, ни ограждающие символы, начертанные на бревнах горячим угольком. Хозяин болота явился за своим.

Сырость заползала в щели, черными пятнами плесени карабкалась по потолку. Ива прижималась к горячему печному боку, но даже защитница дома не могла унять ее озноб. Туман вспухал чирьями и прорывался ядовитой зеленой дымкой. Густой, тяжелый, он окружал двор, давил на ставни. Лишь в тех местах, где еще торчали ржавые железные колья, он истончался и шарахался, как дым на ветру.

– Отврати зло, отврати! – молилась огню Алия. – Обогрей, ня попусти!

Она совала шершавые ладони прямо в устье печи, пачкала золою и чертила на двери тайные знаки. Но те бледнели прежде, чем старуха заканчивала рисунок, точно их смывали водой. Холод не отступал. Он гладил Иве колени, касался шеи, ласкал ее под рубахой. «Выйди, любушка! Не таись!»

– Он здесь… Бабушка, он здесь…

– Ня боись, унуча! Выстоим! – говорила ведьма.

Говорила, но уже знала, что врет. Что болото заберется в избу, как только догорят дрова, что ее старушечьего едва тлеющего тепла недостаточно, чтобы одолеть холод нечистой силы. Но дрожащий от страха комочек – любимую внучку – надобно защитить любой ценой! Пусть Алия и сама бросится в печь, но огню погаснуть не даст!

Ива с головой накрылась одеялом, зажмурилась, но все равно воочию видела черный силуэт за окном. Он тянулся к ней, просил обогреть. Ива точно знала: если она не впустит его по доброй воле, войдет сам. И помоги тогда боги тем, кто встанет у него на пути!

– Он заберет меня… Ба, он меня заберет… Я не хочу в болото…

– Ня бывать тому! Сама сгину, а табе ня дам!

Ровно кто-то воды в трубу плеснул: угли зашипели, плюнули искрами на пол, комнатушку заволок дым… Нет, не дым. Туман!

Слепая не видела, как близка смерть. Как дымка закручивается подле нее змеиными кольцами, как подбирается, чтобы вместе с дыханием пустить яд по немощному телу.

Ива отбросила одеяло, скакнула босиком по ледяному полу, закрыла бабку собственным телом. Туман не решился навредить невесте Хозяина болота. Облизнул голые ноги, как верный пес, и растаял, оставив после себя зеленые капли.

И, точно почуяв, что Ива удалилась от раскаленной печи, ливень захлестал пуще прежнего. Вот уже не выдерживают, ломаются доски на потолке, течет тонкая струйка по балке, покрывается плесенью притолока.

«Не обижу, любонька! Не сделаю больно! Не тебе! А ей – могу. И сделаю», – обещал дождь. Черный силуэт за окном улыбался безгубым ртом. Он вытянул руку и поманил девушку к себе.

– Чего ты хочешь от меня? – закричала Ива. – Чего?! Оставь меня в покое, отпусти!

Хозяин болота покачал головой: нет, девка. Ты сама явилась в запретную чащу, сама просилась в невесты. А нечисть всегда получает обещанное.

Начертанные ведьмой тайные знаки на стенах рыдали дождем. Влага сочилась прямо сквозь черные угольные рисунки, перечеркивала их мокрыми бороздами. Прошло время, когда кто-то мог приструнить Хозяина болота. Нынче сила на его стороне. Сто лет он ждал этого, и вот дождался.

Алия подтолкнула Иву к полатям:

– Схоронись в тепле, унуча! А я туточки еще маленько посижу…

Измазанные сажей морщинистые руки дрожали, колени подгибались, а сама бабка нет-нет, а опиралась о стол, чтобы не упасть. Но продолжала бормотать забытые заговоры, подбрасывала дрова… Не отступится! Помирать будет, а не отступится!

Ива посмотрела на нее. На щеки, теряющие краску, на седые жидкие космы, на худенькие плечи. Куда ей против Господина топей! Переломит, как сухой камыш, и не заметит. И лишь сама старуха отказывалась то понимать.

Девушка коснулась губами бабушкиной щеки, обняла ее крепко-крепко и отвела к своему месту на скамье. Укутала одеялом. Прогреет бабка к утру старые косточки и снова заскачет, как молоденькая. Станет сварливо пенять дочери, мол, не так хозяйство ведешь, а зятя гонять метлой по двору, чтоб много на себя не брал.

Но Ива того уже не увидит. Она