Как военный и жандарм, много чего навидавшийся, он смотрелна новопреставленного раба Божьего без малейших эмоций, с холоднымисследовательским интересом. Зато Сержа чуть ли не на изнанку вывернуло, когдазажёгся полный свет — ну конечно, не видывал такого, мизерабль… А туда же…

— Бог троицу любит… — сказал Бестужев,поворачиваясь к Сержу. — Посему, а также симметрии ради, следует и васрядом положить, стервецы… Я другую щёку сроду не подставлял… Разводитьмелодрамы с позволением помолиться напоследок не будем, господа? Всё равнохристиане из вас поганые…

Серж рухнул на колени. До сих пор подобное Бестужев видывалтолько в дурных мелодрамах или в синематографе, но сцена оказалась в точностита же самая: Серж форменным образом полз к нему на коленках, подвывая от ужаса,и все его сбивчивые слова, что слетали с уст, сводились к просьбам о пощаде,поскольку они люди подневольные и всецело зависимые, принуждены были жестоким изверообразным господином Гартунгом…

«Хороший материал, — подумал Бестужев. — Лёгкий…Как говорится, и кроить легко, и в клочья разодрать — без усилий…»

Пребывая всё в том же полусогнутом виде, Пантелей добралсядо угла и сжался там в комочек на полу, обмерев, словно жучок-притворяшка,которыми Бестужев забавлялся в детстве. Ну, персонально он в силу своеймалозначимости Бестужева не интересовал вообще, так что пусть себе и дальшепообмирает…

— Излагай, сволочь… — сказал Бестужев, легонечковразумив Сержа револьвером по ушибленной скуле. — Всё выложишь — житьбудешь, слово офицера… Ну?

Полязгивая зубами, временами даже натурально всхлипывая,передёргивая плечами, содрогаясь пугливо в коленопреклонённой позе, Серж началисповедоваться. Время от времени он уклонялся от темы, перемежая толковыепоказания всхлипываниями и мольбами, а также напоминаниями о жалком своёмподчинённом положении, но Бестужев моментально обрывал его окриком, грозным жестом,а то и легоньким пинком.

Картина обрисовалась следующая. Серж с Пантелеем, будучипризваны пред светлы очи Аркадия Михайловича, получили от него неожиданное,прямо-таки ошеломительное поручение, каковое всё же взялись исполнить,поскольку Гартунг при невыполнении или исполнении с ошибками и промахами обещалобоим до конца дней французскую тюрьму — а угроза эта, оба знали, была вполнеосуществимая…

Сержу следовало незамедлительно явиться к своим знакомцам избоевой организации эсеров и сообщить неприятную новость: что разгульныйволжский купчик Ванька Руссиянов на самом деле — прожжённый агент охранногоотделения; что означенный цепной пес самодержавия сюда для того и прибыл, чтобыв компании с Гартунгом посредством какой-то коварнейшей затеи расправиться чутьли не со всей парижской революционной эмиграцией; что у него карманы набитынекими серьёзнейшими письменными уликами против означенной эмиграции; что он,прилипнув, как банный лист, пытается завлечь Сержа в секретные сотрудники,угрожая в противном случае изничтожить без жалости; что он в такой-то день ичас назначил Сержу тайное рандеву на конспиративной квартире Гартунга, обещаяпродемонстрировать те самые письменные улики, а также взять подписку осотрудничестве и окончательно завлечь в свои поганые сети…

Любой, кто более-менее был знаком с боевой организациейэсеров, мог и без пространных объяснений предугадать их реакцию на подобныеновости: они, конечно же, немедленно отрядили в сей особнячок своего мастера,дабы тот почествовал шпика свинцом, а все бумаги, естественно, старательно изкарманов выгреб. Впрочем, по словам Сержа, первоначально высказывались и мыслизахватить цепного пса живым и допросить тщательно, но от неё вскоре отказались:жандарм тоже не мальчик, противник опасный, а здесь всё же не богоспасаемоеотечество, в Париже такие выходки как-то не с руки…

В развитие комбинации Сержу следовало, едва боевик покончитс Бестужевым, навеки упокоить его самого посредством браунинга. После чегозасунуть ему в карман выданные Гартунгом бумаги и совместно с Пантюшкой вызватьстражей порядка. Каковым преподнести убедительную полуправду: что оба они,безупречные агенты русской тайной полиции, чью благонадёжность можетзасвидетельствовать сам господин Гартунг, сопровождали сюда господина ротмистрадля выполнения некоей известной только начальству акции. Однако, прибыв навиллу, подверглись нападению революционных боевиков, причём господин ротмистр,сразивший одного из нападавших, и сам пал от злодейской пули — и двое остальныхтеррористов, испуганные шумом, спаслись бегством. Обоих ускользнувших следовалоописать со всей конкретностью — как признался Серж, люди это были вполнереальные, alibi не имевшие. Вот, собственно, и всё, без утайки, несомневайтесь, господин ротмистр, Христом Богом… мы люди подневольные.

— Бумаги, — хмуро сказал Бестужев.

Бегло их просмотрел: парочка писем от Барцева некоемусобрату по святому делу, другая переписка меж собой субъектов того же пошиба…

Не раздумывая долго, он прошёл к столу, наугад выдвинулящик. Искомое нашлось во втором: несколько листов бумаги и пара заточенныхкарандашей. Конечно, на столе имеется полная чернильница с тремя ручками, ноесли этот скот в таком состоянии будет писать чернилами, всё кляксами зальет…

— Садись, мерзавец, и пиши, — сказал Бестужев. —Всё, что ты мне только что рассказал. Сжато, кратенько, однако ж смотри у меня,не пропусти ничего.

— Господин Гартунг… — вякнул Серж.

— Господин Гартунг далеко, — мрачно сказалБестужев. — А я — вот он, злой и мстительный… Или ты думаешь, скотина, чтоу меня рука дрогнет? Зря…

Серж, прямо-таки стеная, плюхнулся на стул, схватил карандаши принялся писать. Бестужев время от времени заглядывал ему через плечо, аразок ласково похлопал стволом «Бульдога» по уху — после очередной заминки.Пантелей смирнёхонько сидел в своём углу, такое впечатление, даже не дыша,радостный, что пока что не требуется. Четвёртый, находившийся в комнате, былуже, как легко догадаться, индифферентен ко всему мирскому…

Бестужев испытывал, надо признать, смешанные чувства. Какчеловек, как офицер, руководимый кодексом чести, он кипел от негодования, дачто там, откровенной ярости. И в то же время, как опытный жандарм, какой-тотрезвой частичкой сознания не мог не отметить про себя, что комбинацияГартунга, если отрешиться от всего прочего, крайне изящна, как и подобаетотличному знатоку шахмат…

Убийство революционными боевиками русского жандармскогоофицера в Париже — это уже нечто из ряда вон выходящее. После такого илиберальная французская Фемида непременно должна преисполниться деловойсуровости. Завершись всё успешно с точки зрения Гартунга, Аркадий Михайловичмог бы нанести весьма даже неслабый удар по эмиграции всех толков, мастей иидейных направлений: кого-то крепенько прижать, кого-то, вероятно, с помощьюфранцузской полиции заполучить в Россию, возможно, прищемить революционныетипографии на бульваре Сен-Жак и проспекте д'Орлеан… Одним словом, устроить,пользуясь местными идиомами, неплохую Варфоломеевскую ночь господам доселенедоступным эмигрантам… Двух зайцев ухлопал бы Аркадий Михайлович, незаурядногоума и превеликой подлости человек: и серьёзный удар по эмиграции нанести, и,избавившись от Бестужева, выступить главным победителем в деле Штепанека, чтовлекло за собою некоторое перераспределение почестей и наград… Умнейший всё жечеловек… И мерзавец первостатейный. Так — нельзя. Совершенно против чести.