Но у них, у государственных мужей — и жен! — все по-другому.

Они вечно озабочены чем-то, не имеющим к ним касательства.От этого и страна живет так хорошо. Весело живет, с огоньком, с молодецкимпосвистом — только ближайшие европейские соседи, не привыкшие к“государственному” размаху, поеживаются. Но это они от малодушия.

— Так расскажите же мне скорее, как все произошло! —вскричал “Анискин”, как только Первушин спрятал свое отвращение подснисходительно-фальшивую чиновничью приветливость.

— Я, собственно, даже не знаю… С чего мне начать?

— Начните сначала. Во сколько вы приехали на вечер?

— К семи, как и было указано в приглашении.

— Вы любите приходить в свою школу?

— Нет, я как-то об этом не думал. Просто подошла такая дата— пятнадцать лет, и я решил, что нужно пойти.

Ну конечно. Раз дата и официальное мероприятие, значит,нужно пойти. Как же не пойти?

— Во время торжественной части я сидел в зале, потомнекоторое время побыл на банкете, поговорил с одноклассниками…

— С кем именно?

— С Диночкой Лесковой, раньше она была Больц. С ДмитриемЛазаренко. Володя Сидорин подходил, наш бывший комсорг. Такие надежды пареньподавал, а вот, совсем не состоялся. С Тамарочкой. Да, еще с завучем,Александром Андреевичем, с…

Никоненко перебил, поняв, что Евгений Петрович может такперечислять до утра.

— Вы сказали, что побыли на банкете какое-то время, значит,вы уехали раньше?

— Нет. Я пробыл там до конца. Потом меня приглашали вресторан, чтобы посидеть небольшой компанией, без толпы и суеты, и я,естественно, согласился.

— Ничего подозрительного вы не заметили?

— В актовом зале или на банкете?

— И там, и там, — сказал Никоненко любезно.

Первушин несколько задумался.

— Маруся Суркова очень вертелась. Я ее видел. Она была какна иголках. Может быть, в свете вашей теории, что стреляли именно в нее, этоимеет значение?

Это имело значение в свете теории Алины Латыниной о том, чтоМаруся таскалась в школу, чтобы посмотреть на Димочку Лазаренко. Скорее всего,она высматривала его, потому и вертелась.

— Сидорин был мрачный. Впрочем, насколько я помню, он всегдастановился мрачным в Динином присутствии. Знаете, я еще в школе ей оченьсочувствовал — трудно терпеть такое навязчивое внимание, какое ей оказывалСидорин. Однако он вряд ли это понимал.

Никоненко сочувствовал Сидорину, а не Дине, но кивнул,соглашаясь.

— Лазаренко мне показался немного нервным. Он все времяоглядывался по сторонам, как будто кого-то искал, несколько раз смотрел начасы, и я даже у него спросил, куда он торопится.

— А он?

— Он сказал, что никуда, просто у него в последнее времямного работы и он устал.

— Устал, а на вечер пошел, — поддал пару “Анискин”.

— Нас всех время от времени тянет на воспоминания, — изрекЕвгений Петрович, — в воспоминаниях подчас самое лучшее.

— И у вас тоже?

— Что?

— Самое лучшее в воспоминаниях?

— У меня есть всякие воспоминания, — сказал Евгений Петровичнеожиданно резко, — но школьные, конечно же, одни из самых приятных.

Нет у тебя никаких приятных школьных воспоминаний, быстроподумал Никоненко. Ты так говоришь потому, что школьным воспоминаниямполагается быть приятными и милыми.

— Вы видели ящик для записок на сцене?

— Видел. Тамара объявила, что все могут писать друг другузаписки.

— Вы кому-нибудь написали?

— Ну что вы! — Евгений Петрович посмотрел удивленно. — Этотакие глупости. Я даже удивился, что их вообще кто-то писал.

— А кто писал, вы не обратили внимания?

Евгений Петрович немного подумал.

— Я видел только, как писал Потапов. Но ручаться не могу. Япросто видел, что он что-то писал, но это вполне могла быть и не записка.

— А, например, доклад, — подхватил Никоненко.

— Какой доклад? — несколько сбившись, спросил ЕвгенийПетрович.

— Вы вышли на улицу вместе с остальными?

— Да, — сказал обиженный на “доклад” Первушин. — Мы вышливместе с Диной, а потом я ушел вперед.

— Кого вы видели во дворе?

— Сидорина, Потапова с охраной, Марусю Суркову, ДимуЛазаренко, — старательно перечислял Евгений Петрович, — еще была какая-тогруппа из параллельного класса. Сидорин курил.

Никоненко молчал, ожидая продолжения. Продолжения не последовало,и это капитана удивило.

— А во что они были одеты?

— Дина в светлой шубке. Сидорин… не помню, по-моему, вкуртке. Лазаренко в пальто, Маруся… тоже в пальто, Потапов был в чем-то темноми длинном, то ли в пальто, то ли в плаще.

— Где вы были в момент выстрела?

— Почти у самых ворот.

— Что произошло сразу после выстрела?

Первушин вздохнул, тихонько, но выразительно.

Вспоминать ему не хотелось.

— Все кинулись в разные стороны. Закричали. Меня чуть с ногне сбили, — пожаловался он. — Я тоже… отошел в сторону.

— Отошли?

— Ну… да. Отошел. Но потом решил, что нужно посмотреть, темболее кто-то упал, я видел. Я подошел и увидел, что Потапов жив и здоров ипытается поднять кого-то с асфальта. Я даже не понял кого. Я хотел ему помочь,— от воспоминаний у Евгения Петровича изменился голос, стал похож начеловеческий, — но у меня были заняты руки. Я видел, как Потапов вместе сохранником положили Марусю в машину и уехали.

Никоненко слушал, ему казалось, что у него покалывает вушах, так напряженно он слушал.

— Вы тоже уехали?

— Да, — покаянно сказал Евгений Петрович, — знаю, знаю.Нужно было ждать вас. Но я был потрясен, даже отчасти напуган. Знаете, мневчера делали кардиограмму и по сравнению с прошлым разом обнаружили весьманежелательные отклонения. Я очень переволновался.

— Как я вас понимаю! — воскликнул “Анискин”.

— В силу профессии вы привыкаете ко всякого родачрезвычайным происшествиям, — продолжал Первушин, — а я человек сугубо мирный.Мне сложно описать, что именно я почувствовал, когда увидел труп.