— Володя.

Он старательно не смотрел ей в глаза.

— Володя, черт тебя возьми.

— Сейчас, — попросил он виновато, — только Машку уложим. Яне хочу, чтобы она…

Кое-как удалось пристроить Машку спать, и они засели накухне. Из кармана куртки Нина принесла ему сигареты, чего не делала никогда вжизни. С куревом она всегда гоняла его на лестницу.

— Давай. Рассказывай.

И он рассказал.

Про школьный бал, про свои окурки на асфальте, про выстрел ипро визит капитана из уголовного розыска.

Только про Дину не стал рассказывать.

Нина слушала молча. Щеки у нее горели, и время от времениона прикладывала к ним ладони.

— Я должен как-то доказать им, что это не я стрелял,понимаешь? Как-то так, чтобы они поняли, что ничего у них не выйдет, и оставилименя в покое. Или он меня посадит. Он должен найти преступника, этот самыйкапитан, и он его уже нашел. То есть меня.

— Володь, а ты не можешь ему сказать, что у тебя никогда вжизни не было пистолета и что тебе совершенно незачем было стрелять в этого…как его? Потапова?

— Потапова. Сказать я могу все, что угодно, но мне нужныкакие-то железные доказательства, что это сделал не я. Ты же знаешь, какработает милиция.

— Нет, — сказала Нина, — я понятия не имею, как работаетмилиция. То, что ты говоришь, — ужасно.

— Ужасно, — согласился Сидорин. — И я не знаю, что мнеделать.

— Ну, во-первых, еще ничего не случилось. Пока что это всетвои домыслы.

— Это не домыслы! Не просто так он ко мне пришел.

— Он пришел потому, что ты был на месте преступления. Тысвидетель. Он же не сказал тебе, что ты обвиняемый или подозреваемый, или какэто называется? Дай мне сигарету, Володька.

— Ты что, — спросил он недоверчиво, — куришь?

— Курю, — сказала она нетерпеливо.

Он протянул ей пачку.

— Только они дерьмовые, — предупредил Сидорин, глядя, какона закуривает. Пламя от зажигалки до дна высветило ее светлые зрачки.

— Нинка, когда ты начала курить? — вдруг спросил он сизумлением. — Ты же никогда не курила!

Она отмахнулась от него.

— Нина!

— Когда я поняла, что испортила тебе жизнь, — сказала она. —Ты знаешь, я ведь сильно тебя любила. Мне очень хотелось, чтобы ты был счастливсо мной. А ты был… несчастлив.

Сидорин смотрел на свою жену чуть не разинув рот.

— Что ты сказала?

— Ничего такого я не сказала. Так все и есть. Если бы не мыс Машкой, ты бы занимался своей наукой, защищал свои диссертации, создавалнаучные школы и так далее. А мы навязались тебе на шею. Нас надо кормить,поить, одевать. И я тебе ничем не помогаю. Работаю кое-как, зарабатываю мало.Ребенка в сад, ребенка из сада, на больничный, с больничного, какой из меняработник!..

— Нина, ты что?!

— И я всегда знала, что ты меня не любишь, и знала, что мыиспортили тебе жизнь. До нас у тебя еще был шанс все наладить, а с нами у тебяникаких шансов не осталось. Может быть, в конце концов ты уговорил бы туженщину, и все у тебя стало бы хорошо.

— Какую женщину? — спросил Сидорин тупо.

— В которую ты всю жизнь влюблен. Я же знаю. Конечно, ты быее уговорил. Ты замечательный мужик, сильный, умный, непьющий… Она стала бы стобой жить, и все у тебя было бы по-другому.

Кто стал бы с ним жить? Дина?! Зачем?!!

— Нин, — сказал он осторожно, — ты придумываешь какую-тоерунду. Я тебе вовсе не об этом говорю.

— А я тебе — об этом! — отрезала Нина и закурила следующуюсигарету. Руки у нее чуть-чуть дрожали, Сидорин заметил.

Молчание, нависшее над ними облаком табачного дыма, лезло вуши и в ноздри, раздражало, мешало думать.

— Господи, — сказала вдруг Нина, — как это вышло, что я обэтом заговорила?!

— Я не умею об этом разговаривать, — пробормотал Сидоринраздраженно, — как это у вас, у баб, получается, не знаю!

— Что получается?

— Ты сказала, что сильно меня любила, — сказал Сидоринмрачно, — я должен понимать это так, что теперь ты меня уже разлюбила?

— Я тебя не разлюбила, — помолчав, ответила Нина, — вряд лия вообще смогу разлюбить тебя, Володя. Для меня есть только один человек. Ты.Все остальные для кого-то другого. А для меня ты. Жалко только, что у нас этотак… не совпадает.

— Ну вас к черту! — вдруг в бешенстве крикнул Сидорин. —Совпадает — не совпадает, любовь — не любовь, какие-то слюни, сопли, вопли!Слушать не желаю!

— Не слушай, — сказала Нина и улыбнулась. Он посмотрел итоже улыбнулся.

Она ткнула в пепельницу сигарету, стремительно поднялась и ссилой поцеловала его в губы.

Целоваться было очень неудобно, Сидорину приходилосьзакидывать голову, а Нине придерживать рукой его затылок.

В голове у него вдруг стало темно и горячо, и все трудныемысли скукожились и потемнели, как осенние листья в костре. Среди этихскукожившихся мыслей была только одна, по-настоящему важная — еще чуть-чуть, ион непременно упадет с хлипкой табуретки. Упадет вместе с Ниной, котораяприжималась к нему с необыкновенной силой.

Если они упадут, никакого продолжения не будет. Они разбудятМашку и погасят это свирепое темное пламя, которое бушевало в голове уСидорина.

Больше всего на свете ему хотелось, чтобы оно продолжалобушевать.

Как там она сказала?

“Для меня есть только один человек. Ты”.

“Я?! Господи помилуй, неужели я?”

Кое-как Сидорину удалось поднять себя с табуретки, и онподхватил Нину, как давеча Машку.

Ее шея оказалась очень близко, и он впился в нее как вампир.Он даже чувствовал себя вампиром. Ему непременно нужно было получить ее,напиться ею, иначе настанет день — и ему придет конец.

— Володька, синяки останутся, — из дальнего далекапроизнесла Нина.

Черт с ними. Черт с ними, с синяками.

Он никогда не оставлял на ней синяков. Придурок.

Ее шеи было мало. Он должен был получить ее всю — целиком инемедленно. Если он ее получит, может быть, у него появится шанс.

Она сказала, что не разлюбила его. Она сказала, чторазлюбить его не сможет никогда.