Мимо проплывают в своей Зеленой машине две старушки, лаетчерный тюлень, и старушки поднимают руки — белые руки, точно голуби. Ипогружаются в омут лужайки, и травы смыкаются над ними, а белые перчатки всемашут, машут…

Мисс Ферн! Мисс Роберта!

Кап… Кап…

И вдруг в доме напротив из окна высунулся полковник Фрилей,а вместо лица у него часы, по улице вихрем — пыль из-под копыт буйволов.Полковник Фрилей качнулся вперед, быстро-быстро забормотал, челюсть у негоотвалилась — и вместо языка изо рта выскочила часовая пружина и задрожала ввоздухе. Он рухнул на подоконник, как марионетка, а одна рука все машет, машет…

Проехал мистер Ауфман в какой-то непонятной блестящеймашине, похожей сразу и на трамвай, и на Зеленый автомобильчик; за ней тянетсяпышный хвост дыма, а смотреть на нее — глаза болят, слепит, как солнце. «МистерАуфман, значит, вы ее все-таки изобрели? — кричит Дуглас. — Значит,вы наконец построили Машину счастья?»

И тут он увидел, что у машины нет дна. Мистер Ауфманпопросту бежит по улице и тащит всю эту неправдоподобную громадину на своихплечах.

— Счастье, Дуг, вот оно, счастье!

И он исчез, как исчезли трамвай, Джон Хаф и старушки, укоторых руки точно белые голуби.

Наверху, на крыше, легкий частый стук. Тук-тук… тук! Тишина.Тук-тук… тук! Гвоздь и молоток. Молоток и гвоздь. Птичий хор. И старушечий,дрожащий, но бодрый голос весело поет:

Соберемся у реки… у реки… у реки…

Соберемся у реки…

Что струится у подножия

Трона божия…

— Бабушка! Прабабушка! Кап — тихонько, — кап. Кап— тихонько, — кап.

… У реки… у реки…

А теперь только птицы чуть постукивают по крыше крохотнымилапками. Тук-тук. Скрип. Тук. Тук. Тихонько. Тихонько.

… у реки…

Дуглас глубоко вздохнул, тотчас шумно выдохнул и заплакал вголос.

Он не слышал, как в комнату вбежала мать.

На его бесчувственную руку, точно горячий пепел сигареты,упала муха, зажужжала обжегшись и улетела.

Четыре часа дня. На мостовой — дохлые мухи. В конурах комьямивлажной шерсти — взмокшие собаки. Под деревьями жмутся короткие тени. Магазиныв городе закрылись, двери заперты. Берег озера опустел. Тысячи людей забралисьпо горло в воду — хоть она и теплая, а все-таки легче.

Четверть пятого. По мощеным улицам движется фургонстарьевщика, мистер Джонас сидит на козлах и поет.

У Тома нет больше сил глядеть на воспаленное лицо брата, онвышел на улицу и побрел было в сторону клуба — и тут рядом с ним остановилсяфургон.

— Здравствуйте, мистер Джонас.

— Здравствуй, Том.

Они были только вдвоем на пустой улице, можно было всластьполюбоваться сокровищами, сваленными в фургоне, но ни тот, ни другой на них неглядел. Мистер Джонас заговорил не сразу. Он зажег трубку, и попыхивал ею, икачал головой, будто наперед знал, что случилось неладное.

— Ну что, Том? — спросил он.

— С Дугом плохо, — сказал Том. — С моимбратом… Мистер Джонас поднял голову и посмотрел на дом Сполдингов.

— Он заболел, — сказал Том. — Он умирает!

— Ну-ну, не может этого быть, — сказал мистерДжонас и хмуро огляделся: вокруг был спокойный, надежный мир, и ничто в этоттихий день не напоминало о смерти.

— Он умирает, — повторил Том. — И докторникак не поймет, что с ним. Говорит, это все жара виновата. Может так быть,мистер Джонас? Неужели жара может убить человека, даже не на улице, а в темнойкомнате?

— Ну… — начал было мистер Джонас и прикусил язык.Потому что Том заплакал.

— Я всегда думал — я его ненавижу… я думал… мы ведьвсегда деремся… Наверно, я и правда его ненавидел… иногда… а теперь… теперь…ох, мистер Джонас, если б только…

— Что, мальчик?

— Если б только у вас в фургоне нашлось что-нибудь дляДуга! Ну что-нибудь такое, чтобы отнести ему — и он поправится…

Том опять заплакал.

Мистер Джонас вытащил красный носовой платок и протянулТому. Том высморкался и утер глаза.

— Дугу нынче летом уж очень не везет, — сказалон. — Прямо все шишки на него валятся.

— Расскажи-ка толком, — попросил старьевщик.

— Ну… во-первых, — Том всхлипнул и перевел дух, онеще не совсем совладал со слезами, — он лишился своего лучшего друга, этои правда был настоящий парень. И сейчас же кто-то стащил его вратарскуюбейсбольную перчатку, а она очень дорогая — доллар девяносто пять! Потом он ещесвалял дурака — сменялся с Чарли Вудменом, отдал свою коллекцию ракушек иморских камешков за глиняную статую Тарзана — ну, знаете, какую дают вмагазине, если принести им много-много крышек от ящиков из-под макарон. АДуглас на другой же день уронил этого Тарзана на тротуар и разбил.

— Ай-я-яй, — сказал старьевщик, живо представивсебе осколки на асфальте.

— И еще он очень хотел на рожденье книгу волшебныхфокусов, а ему взяли и подарили штаны да рубашку. Ну, и понятно, лето вышлопропащее.

— Родители иногда забывают, как они сами былидетьми, — сказал старьевщик.

— Ну ясно, — сказал Том и продолжал, понизивголос: — А потом он забыл во дворе одну штуку — самые настоящие кандалы изТауэра, и они там провалялись всю ночь и совсем заржавели. А главное — я выросна целый дюйм и почти его догнал, вот это ему обиднее всего.

— Это все? — спросил старьевщик.

— Да нет, надо только вспомнить, было еще сто разныхбед вроде этих и даже еще похуже. Выдастся же такое лето — не везет человеку,да и только. То муравьи источили ему несколько комиксов, то новые теннисныетуфли вмиг заплесневели.

— Я помню, у меня тоже бывали такие годы, — сказалстарьевщик.

Он поглядел на далекое небо и увидел там все эти годы.

— Ну вот, мистер Джонас. В этом все дело. Поэтому он иумирает…

Том замолчал и отвернулся.

— Дай-ка мне подумать, — сказал мистер Джонас.