— Вы поможете, мистер Джонас? Неужели вы сумеете?Мистер Джонас заглянул в недра своего фургона и покачал головой. Теперь, вярком свете дня, лицо у него было усталое, на лбу выступили капельки пота. Онвсматривался в груды ваз, облупленных абажуров, мраморных нимф, позеленевшихбронзовых сатиров. Вздохнул. Повернулся, подобрал вожжи и легонько ихвстряхнул.

— Том, — сказал он, глядя в спину лошади. —Мы еще сегодня увидимся. Мне нужно кое-что сообразить. Я немного осмотрюсь иприеду опять после ужина. Но и тогда… трудно сказать. А покуда…

Он перегнулся и вытащил из фургона несколько нитей японскиххрустальных подвесков.

— Повесь их у брата на окне. Они очень славно звенят наветру, совсем как льдинки.

Том стоял с японскими хрусталиками в руках, пока фургон нескрылся из виду. Потом поднял их и подержал на весу, но ветра не было, и они нешевельнулись. Они никак не могли зазвенеть.

Семь часов. Город кажется огромной печью, с запада на негоопять и опять накатываются волны зноя, от каждого дома, от каждого дерева,вздрагивая, тянется тень — черная, точно нарисованная углем. Внизу по улицеидет человек с ярко-рыжими волосами. Они вспыхивают в лучах заходящего, но всееще жгучего солнца, и Тому чудится: гордо шествует огненный факел, торжественновыступает огненная лиса, сам дьявол обходит свои владения.

В половине восьмого миссис Сполдинг вышла на заднее крыльцо,чтобы выкинуть на помойку арбузные корки, и увидела во дворе мистера Джонаса.

— Как Дуглас? — спросил он.

Губы миссис Сполдинг задрожали, она не решалась отвечать.

— Позвольте мне его повидать, — попросилстарьевщик.

Она все не могла вымолвить ни слова.

— Мы с ним старые знакомые, — сказал мистерДжонас. — Виделись чуть ли не каждый день с тех пор, как он научилсяходить и стал бегать по улицам. У меня кое-что для него припасено.

— Он… — она хотела сказать «без сознания», но вместоэтого сказала: — Он еще не проснулся, мистер Джонас. Доктор не велел еготревожить. Ох, мистер Джонас, мы просто не знаем, что это с ним!

— Даже если он еще не проснулся, — сказал мистерДжонас, — мне хотелось бы с ним поговорить. Иной раз слова, которыеуслышишь во сне, бывают еще важнее, к ним лучше прислушиваешься, они глубжепроникают в самую душу.

— Извините, мистер Джонас, я просто не могурисковать. — Миссис Сполдинг ухватилась за ручку двери, но и не подумалаее открыть. — Но все равно спасибо вам. Спасибо, что пришли.

— Воля ваша, мэм, — сказал мистер Джонас. Он недвинулся с места. Стоял и смотрел вверх, на окно Дугласа. Миссис Сполдинг вошлав дом и закрыла за собой дверь.

Наверху в своей постели тяжело дышал Дуглас. Еслиприслушаться, казалось: кто-то выхватывает и снова вставляет в ножны острыйнож.

В восемь часов пришел доктор и, уходя, опять качал головой;он был без пиджака, галстук развязан, и можно было подумать, что он за одинэтот день похудел на тридцать фунтов. В девять часов Том с матерью и отцомвынесли в сад под яблоню раскладушку и уложили на нее Дугласа: уж если подуетветерок, тут его почувствуешь скорее, чем в душных комнатах. До одиннадцати онито и дело выходили в сад к Дугласу, потом завели будильник на три — пора будетнаколоть и сменить лед — и наконец легли спать.

В доме стало темно и тихо, все уснули. В тридцать пять минутпервого веки Дугласа затрепетали.

Всходила луна.

И где-то далеко послышалось пение.

Печальный высокий голос то взмывал вверх, то замирал.Чистый, мелодичный. Слов было не разобрать.

Луна поднялась над краем озера и поглядела на Гринтаун, штатИллинойс, и увидела его весь, и весь его осветила — каждый дом, каждое дерево,каждую собаку: собаки спали и часто вздрагивали — в нехитрых снах им виделисьдоисторические времена.

И казалось, чем выше поднималась луна, тем ближе, громче,звонче пел тот голос.

Дуглас беспокойно заворочался и вздохнул.

Было это, пожалуй, за час до того, как луна затопила потокомсвета весь мир, а быть может, и раньше. Но голос все приближался, и вместе сним слышалось словно биение сердца — это цокали лошадиные копыта по камняммостовой, и жаркая густая листва деревьев приглушала их стук.

И еще изредка что-то поскрипывало, постанывало, будтомедленно открывалась и закрывалась дверь. Это двигался фургон.

И вот на улице в ярком свете луны появилась лошадь,впряженная в фургон, а на высоких козлах сидел мистер Джонас, и его худое теломерно покачивалось в такт движению. На голове у него была шляпа, как будто всееще палило солнце; изредка он перебирал вожжи, и они колыхались над спинойлошади, как речные струи. Медленно, очень медленно фургон плыл по улице, имистер Джонас пел, и Дуглас во сне словно затаил на миг дыхание и прислушался.

— Воздух, воздух… А вот кому воздуха?.. Прохладный,отрадный, как ручей течет, холодит, как лед… Купишь разок — запросишь в другой…Есть и весенний, есть и осенний, из дальних краев, с Антильских островов… ясныйи синий, пахнет дыней… Воздух, воздух, свежий, соленый… чистый, душистый… вбутылке с колпачком, надушен чабрецом… Всякому на долю, и всласть и вволю,сколько хочешь вдохнешь — и всего-то за грош!

Потом фургон оказался у обочины тротуара. И вот во дворестоит человек, под ногами у него черная тень, в руках зеленоватым огнемпоблескивают две бутылки, будто кошачьи глаза во тьме. Мистер Джонас погляделна раскладушку и тихонько позвал Дугласа по имени — раз, другой, третий. Помедлилв раздумье, поглядел на свои бутылки, решился и неслышно подкрался к яблоне;тут он уселся на траву и внимательно посмотрел на мальчика, сраженногонепомерной тяжестью лета.

— Дуг, — сказал старьевщик, — ты знай себележи спокойно. Ничего не надо говорить, и глаза открывать не надо. И нестарайся показать, что ты меня слышишь. Я все равно знаю, что слышишь: этостарик Джонас, твой друг. Твой друг, — повторил он и кивнул.

Потом потянулся к ветке, сорвал яблоко, повертел его в руке,откусил кусок, прожевал и снова заговорил.

— Некоторые люди слишком рано начинаютпечалиться, — сказал он. — Кажется, и причины никакой нет, да они,видно, от роду такие. Уж очень все к сердцу принимают, и устают быстро, и слезыу них близко, и всякую беду помнят долго, вот и начинают печалиться с самыхмалых лет. Я-то знаю, я и сам такой.

Он откусил еще кусок яблока, пожевал.

— О чем, бишь, я? — задумчиво спросил он.