— Жаркая августовская ночь, ни ветерка, — ответилон себе. — Жара убийственная. Лето тянется и тянется, нет ему конца, истолько всего приключилось, верно? Чересчур много всего. И время к часу ночи, ани ветерком, ни дождиком и не пахнет. И сейчас я встану и уйду. Но когда я уйду— запомни хорошенько, — у тебя на кровати останутся вот эти две бутылки.Вот я уйду, а ты еще немножко подожди, а потом не спеша открой глаза, сядь,возьми эти бутылки и все из них выпей. Только не ртом, нет, пить нужно носом.Вытащи пробку, наклони бутылку и втяни в себя поглубже все, что там есть, чтобпрошло прямо в голову. Но сперва, понятно, прочти, что на бутылке написано.Хотя постой, я сам тебе прочту.

Он поднял бутылку к свету.

— «ЗЕЛЕНЫЕ СУМЕРКИ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ВИДЕТЬ ВО СНЕЧИСТЕЙШИЙ СЕВЕРНЫЙ ВОЗДУХ, — прочитал он. — Взяты из атмосферыснежной Арктики весной тысяча девятисотого года и смешаны с ветром, дувшим вдолине верхнего Гудзона в апреле тысяча девятьсот десятого; содержат частицыпыли, которая сияла однажды на закате солнца в лугах вокруг Гринелла, штатАйова, когда от озера, от ручейка и родника поднялась прохлада, тоже заключеннаяв этой бутылке».

Теперь прочтем то, что написано помельче, — сказал он иприщурился. — «Содержит также молекулы испарений ментола, лимона, плодовдынного дерева, арбуза и всех других, пахнущих водой, прохладных на вкусфруктов и деревьев, камфары, вечнозеленых кустарников и трав, и дыханье ветра,который веет от самой Миссисипи. Необычайно освежает и прохлаждает. Принимать влетние ночи, когда температура воздуха превышает девяносто градусов».

Мистер Джонас поднял к свету вторую бутылку.

— В этой то же самое, только я еще собрал сюда ветер сАранских островов, и соленый ветер с Дублинского залива, и полоску густоготумана с побережья Исландии.

Он поставил обе бутылки на кровать.

— И последнее предписание. — Он наклонился надмальчиком и договорил совсем тихо: — Когда ты будешь это пить, помни: все этособрано для тебя другом. Разливка и закупорка Компании Джонас, Гринтаун, штатИллинойс, август тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Хорошего тебе года,мальчик. Урожайного тебе года.

Через минуту по спине лошади мягко хлопнули вожжи и фургонпокатил по улице в лунном свете.

Веки Дугласа затрепетали; медленно, медленно открылисьглаза.

— Мама, — зашептал Том. — Папа! Проснитесь!Дуг поправляется! Я сейчас ходил на него посмотреть, и он… идем скорей! —Том выбежал из дома, отец и мать — за ним.

Дуглас спал. Том подошел первым и замахал рукой, подзываяродителей поближе, он весь расплылся в улыбке. Все трое наклонились надраскладушкой.

Выдох — затишье, выдох — затишье; они стояли и слушали.

Рот Дугласа был полуоткрыт, от его губ, от тонких ноздрейподнимался едва уловимый аромат прохладной ночи и прохладной воды, прохладногобелого снега и прохладного зеленого мха, прохладного лунного света, что лежитна серебристых камешках на дне спокойной реки, и прохладной чистой воды на днемаленького белокаменного колодца.

Будто они на миг склонились над фонтаном, и прохладная,пахнущая яблоневым цветом струя взметнулась ввысь и омыла их лица.

Еще долго они не могли шевельнуться.

На другое утро исчезли все гусеницы.

Еще накануне повсюду было полно крошечных черных икоричневых мохнатых комочков, которые усердно взбирались по вздрагивающим подих тяжестью былинкам и хлопотали на зеленых листках, — и вдруг все ониисчезли. Замерли миллиарды неслышных шагов, беззвучный топоток гусениц, чтонеутомимо расхаживали по своему собственному миру. Том всегда уверял, чтоотлично слышит этот редкостный звук, и теперь с изумлением глядел на город, гденечего стало клюнуть ни одной голодной птице. И цикады тоже умолкли.

А потом в тишине что-то шумно вздохнуло, зашуршало, и всепоняли, почему исчезли гусеницы и смолкли цикады.

Летний дождь.

Сначала — как легкое прикосновение. Потом сильнее, обильнее.Застучал по тротуарам и крышам, как по клавишам огромного рояля.

А наверху, снова у себя в комнате, в постели, Дуглас,прохладный как снег, повернул голову и открыл глаза, он увидел струящеесясвежестью небо, и пальцы его медленно-медленно потянулись к желтомупятицентовому блокноту и желтому карандашу фирмы Тайкондерога…

Как всегда, когда кто-нибудь приезжает, поднялась суматоха.Где-то гремели фанфары. Где-то в комнатах набралось полным-полно жильцов исоседей, и все они пили чай. Приехала тетка по имени Роза, голос ее, поистинетрубный глас, перекрывал все остальные, и казалось, она заполняет всю комнату,большая и жаркая, точно тепличная роза, недаром у нее такое имя. Но что сейчасДугласу вся эта суматоха и голос тетки! Он только что пришел из своего флигеля,остановился за дверью кухни — и тут-то бабушка, извинившись, вышла из шумной,крикливой, как курятник, гостиной и углубилась в свои привычные владенья — порабыло готовить ужин. Она увидела за москитной сеткой Дугласа, впустила его,поцеловала в лоб, отвела упавшую ему на глаза выцветшую прядь и вгляделась влицо — совсем ли прошел жар? Убедилась, что внук уже здоров, замурлыкалапесенку и принялась за работу.

Дугласу часто хотелось спросить: «Бабушка, наверно, здесь иначинается мир?» Ясно, только в таком месте он и мог начаться. Конечно же,центр мироздания — кухня, ведь все остальное вращается вокруг нее; она-то иесть тот самый фундамент, на котором держится весь храм!

Он закрыл глаза, чтобы ничто не отвлекало, и глубоко втянулносом воздух. Его обдавало то жаром адского пламени, то внезапной метельюсахарной пудры; в этом удивительном климате царила бабушка, и взгляд ее глазбыл загадочен, словно все сокровища Индии, а в корсаже прятались две крепкие,теплые курицы. Тысячерукая, точно индийская богиня, она что-то встряхивала,взбивала, смешивала, поливала жиром, разбивала, крошила, нарезала, чистила,завертывала, солила и помешивала.

Ослепленный, Дуглас ощупью добрался до двери столовой. Изгостиной донесся взрыв смеха и звон чайной посуды. Но он пошел дальше, впрохладную обитель многоцветных богатств, зеленых, как водоросли, оранжевых,как хурма, где ему сразу ударил в голову тягучий запах зреющих в тишисливочно-желтых бананов. Мошкара кружилась над бутылками уксуса и сердитошипела прямо Дугласу в уши.