И дети рылись в сокровищах; были там и пергаментная бумага,и обрывки парчи, и куски обоев, и мраморные пепельницы, и жилетки, и роликовыеконьки, и огромные, вспухшие от набивки кресла, и маленькие приставные столики,и стеклянные подвески к люстрам. Сперва в фургоне только перешептывались,чем-то бренчали и позвякивали. Мистер Джонас смотрел и слушал, неторопливопопыхивая трубкой, и дети знали, что он внимательно следит за ними. Поройкто-нибудь тянулся к шахматной доске, к нитке бус или к старому стулу и, едвакоснувшись их рукой, поднимал голову и встречал спокойный, мягкий, пытливыйвзгляд мистера Джонаса. И рука отдергивалась, и поиски продолжались. А потомрука находила что-то единственное, желанное и уже не двигалась с места. Головаподнималась, и лицо так сияло, что и мистер Джонас невольно расплывался вулыбке. Он на минуту заслонял глаза ладонью, словно отгораживаясь от этогосиянья. И тут ребята во все горло кричали ему: «Спасибо!», хватали ролики,фаянсовые плитки или зонтик и, соскочив наземь, бежали прочь.

И через минуту возвращались, неся ему что-нибудь взамен —куклу или игру, из которой выросли или которая уже надоела, что-нибудь, что ужевыдохлось и не доставляет больше радости, как потерявшая вкус жевательнаярезинка: такую забаву пора передать куда-нибудь в другую часть города, там ееувидят в первый раз, и там она вновь оживет и кого-то порадует. Свои приношенияребята робко бросали на кучу невидимых теперь богатств — и фургон, покачиваясь,катил дальше, поблескивали большущие, как подсолнухи, колеса, и мистер Джонасуже опять пел:

— Хлам, барахло? Нет, сэр, не хлам! Нет, мэм, не хлам!

Наконец он исчезал из виду, и только собаки в тени под деревьямислышали заунывное пение и слабо виляли хвостами.

— … хлам…

Все тише и тише:

— … хлам…

Еле слышно:

— … хлам… Все стихло.

И собаки спят…

Всю ночь по тротуарам носились пыльные призраки; ихподнимали пышущие жаром ветры, и гоняли, и кружили, а потом осторожноукладывали на разогретые душистые лужайки. От шагов запоздалых прохожихвздрагивали ветки деревьев, и с них обрушивались лавины пыли. Будто с полуночипробуждался где-то за городом вулкан и извергал раскаленный пепел, который осыпалвсе вокруг, толстым слоем покрывал недремлющих ночных сторожей и собак, чтосовсем извелись от жары. В три часа, перед самым рассветом, в каждом домесловно занимался пожар — начинали тлеть желтым светом чердачные окошки.

Да, на заре все предметы и самые стихии преображались.Воздушные струи, точно горячие ключи, неслышно текли в неизвестность. Озеронедвижным жарким облаком нависало над долинами, населенными рыбой и песком, ижгло их своим равнодушным дыханьем. Гудрон на улицах плавился в патоку, кирпичстановился медным и золотым, а черепица на крышах — бронзовой. Провода высокогонапряжения — навек плененные молнии — угрожающе сверкали над бессонными домами.

Цикады трещали все громче.

Солнце не просто взошло, оно нахлынуло как поток ипереполнило весь мир.

У себя в комнате, в постели, Дуглас таял и плавился, лицоего было все в поту.

— Уф, — сказал Том, входя в комнату. — Пошли,Дуг, в такой день только и сидеть в речке и не вылезать.

Дуглас тяжело дышал. Пот струился у него по шее.

— Дуг, ты что, спишь?

Чуть заметное движение головы.

— Ты, может, захворал? Да уж, этот дом сегодня прямогорит огнем. — Том приложил ладонь ко лбу брата. Это было все равно чтотронуть заслонку пылающей печки. Он испуганно отдернул руку. Повернулся исбежал вниз по лестнице.

— Мам, — сказал он. — Дуг, кажется, зодоровозаболел. Мать в эту минуту вынимала яйца из холодильника; она замерла, и налице у нее мелькнула тревога; сунув яйца обратно, она пошла за Томом наверх.

Дуглас за все это время не шелохнулся.

Цикады трещали изо всех сил, от этого треска звенело в ушах.

В полдень у веранды остановилась машина доктора; онпримчался так быстро, будто солнце гналось за ним по пятам, готовое обрушитьсяна него всей своей тяжестью. Глаза у доктора были усталые; тяжело дыша, он отдалсвой саквояж Тому.

В час дня доктор, качая головой, вышел из дому. Том сматерью остались за дверью, а доктор, обернувшись, опять и опять повторял имнегромко через москитную сетку, что он не знает, право, не знает… Потом наделпанаму, поглядел, как лучи солнца терзают и жгут листву деревьев, чутьпомедлил, точно готовясь кинуться в первый круг ада, и побежал к своей машине.Из выхлопного отверстия вырвалось облако сизого дыма и еще добрых пять минутдрожало в воздухе, когда он уехал.

Том взял в кухне ломик, разбил на маленькие кусочки целыйфунт льда и отнес наверх. Мать сидела на краю кровати, в комнате слышно былотолько прерывистое дыханье Дугласа — он вдыхал пар и выдыхал огонь. Ледзавернули в носовые платки и положили Дугласу на лоб и вдоль тела. Задернулизанавески, и комната сразу стала похожа на пещеру. Том с матерью сидели возлеДугласа до двух часов и все время приносили ему свежий лед. Потом опятьпощупали его лоб — он был горячий, как лампа, которая горела всю ночь напролет.Тронешь — и невольно глядишь себе на пальцы: кажется, будто сжег их до самойкости.

Мать открыла было рот, хотела что-то сказать, но тут цикадызатрещали так громко, что с потолка стала сыпаться известка.

Окутанный непроглядным багровым сумраком, Дуглас лежал ислушал, как глухо ухает его сердце и как медленно, толчками движется густаякровь в руках и ногах.

Губы тяжелые, неповоротливые. И мысли тоже тяжелые имедлительные, падают неторопливо и редко одна за другой, точно песчинки вразленившихся песочных часах. Кап…

По блестящему стальному полукругу рельсов из-за поворотавылетел трамвай, вскинулась и опала радуга шипящих искр, назойливый звонокзвякал десять тысяч раз кряду и совсем смешался со стрекотом цикад. МистерТридден помахал рукой. Трамвай затрещал, как пулемет, умчался за угол и исчез.Мистер Тридден… Кап. Упала песчинка. Кап…

— Чух-чух-чух! Ду-у-у-у!

Высоко на крыше мальчишка изображал паровоз, дергалневидимую веревку гудка и вдруг замер, превратился в статую. «Джон Хаф! Эй ты,Джон Хаф! Я тебя ненавижу! Джон, ведь мы друзья. Нет, не ненавижу, нет!»

Джон падает в бесконечную вязовую аллею, как в бездонныйлетний колодец, и становится все меньше, меньше.

Кап. Джон Хаф. Кап. Падает песчинка. Кап. Джон…

Дуглас повернул голову — как болит затылок, как больнорасплющивается о белую, белую, мучительно белую подушку.