Она украдкой оглянулась по сторонам, словно боялась, чтокто-нибудь может прочесть на ее лице эти кощунственные мысли. Ну, почему,почему не способна она испытывать тех чувств, Которые испытывают другиеженщины! Они так искренне, так самозабвенно преданы этому своему Правому Делу.Они действительно верят в то, что делают и говорят. И если кто-нибудьзаподозрит, что она… Нет, никто никогда не должен об этом узнать! Пусть она неиспытывает ни воодушевления, ни гордости, которыми они полны, придетсяпритворяться, что и она обуреваема такими же чувствами. Она сыграет свою рольвдовы офицера-конфедерата, навеки отрекшейся от всех радостей жизни, номужественно несущей свой крест, ибо смерть ее мужа — лишь ничтожная жертва вборьбе за Правое Дело.

Нo почему она не такая, как все, как эти любящие, преданныеЖенщины? Почему никого и ничто не способна она так бескорыстно, таксамозабвенно любить? Эти мысли породили в ней чувство одиночества, которого онадотоле не испытывала. Сначала он» хотела отмахнуться от них, заглушить их вдуше, но обманывать себя — удел слабых, и ей это было несвойственно. И покавокруг шумел базар я они с Медли я поджидали покупателей, в уме ее твориласьлихорадочная работа: она старалась найти оправдание своим чувствам — задача,которая еще никогда не был для нее неразрешимой.

Все эти женщины, с их вечными разглагольствованиями опатриотизме и преданности Правому Делу — просто истеричные дуры. Да и мужчиныне лучше — тоже только и знают, что кричать о Правах Юга и главных задачах. Итолько у нее одной у Скарлетт О’Хара Гамильтон, есть голова на плечах, нелишенная крепкого ирландского здравого смысла. Она не позволит делать из себяидиотку, готовую пожертвовать всем ради пресловутого Дела, но она и ненастолько глупа, чтобы выставлять напоказ свои истинные чувства. У нее хватятсмекалки на то чтобы действовать сообразно обстоятельствам, и никто никогда неузнает, что у нее на душе; Как бы поразились все, кто толчется на этом базаре,узнай они, что она сейчас думает! Да они все попадали бы в обморок, если бы онавдруг влезла сейчас на под мостки и заявила во всеуслышание, что пора положитьконец этой войне, чтобы все, кто там воюет на фронте, могли вернутся домой изаняться своим: хлопком, и снова задавать балы, я покупать дамам красивыебледно-зеленые платья.

Так, внутренне самооправдавшясь, она немного воспрянуладухом, но вид зала все же по-прежнему был ей неприятен Киоск барышень Маклюрбыл, как и говорила миссис Мерриуэзер расположен не на виду, покупателяподходили к нему ее части и Скарлетт не оставалось ничего другого, Как сзавистью глазеть на веселящуюся толпу. Ее угрюмость не укрылась от Мелани но,приписав ее скорби о покойном муже, она не пыталась развлечь Скарлетт беседой.От нечего делать она перекладывали товары на прилавке, стараясь придать ям болеезаманчивый вид в то время кик Скарлетт сидела, мрачно глядя в зал. Вес теперьказалось ей здесь безвкусным — даже цветы перед портретами мистера Стефенса имистера Давяса.

«Устроили какой-то алтарь! — фыркнула она просебя. — Только что не молятся на них, словно это бог-отец я бог-сын? И тутже, испугавших своих кощунственных мыслей, начала было поспешно креститьсяукрадкой, испрашивая себе прощение, как вдруг рука ее застыла на полдороги.

«Но ведь это же в самом деле так, — вступила она в спорс собственной совестью. — Все поклоняются им, точно святыне а они самыеобыкновенные люди, да к тому же еще воя какие безобразные.

Конечно, мистер Стефенс не виноват в том, что он такнехорошо собой — он же больной от рождения, во мистер Дэвис…» Она всмотрелась втопкие черты горделивого, точеного, как на камеях, лица. Больше всего еераздражала его козлиная бородка Мужчины должны быть либо гладко выбритыми я сусами, либо с пышной бородой.

«Видно, он не может отрастить ничего, кроме этого клочкаволос» — подумала она, не разглядев в холодном, обремененном заботой о судьбахмолодой нации лице ни острой проницательности, ни ума.

Она так сияла от радости поначалу, очутившись среди этойпестрой толпы, а теперь ее оживление угасло. Оказалось, что просто находитьсяздесь — этого еще недостаточно. Она лишь присутствовала на благотворительномбазаре, но не стала частью его. Никто не обращал на нее внимания, и она былаединственной молодой незамужней женщиной без кавалера. А она всю жизнь привыклабыть в центре внимания. Несправедливо это! Ей было всего семнадцать лет, и ееноги сами собой постукивали по волу, рвались пуститься в пляс. Ей было всегосемнадцать лет, я, ее муж покоился на Оклендском кладбище, а; ее ребенок — спалв колыбельке под присмотром челяди тетушки Питтипэт, и, по мнению всех, ейнадлежало быть довольной своей участью. Ни у кого из присутствующих здесьженщин или девушек не было такой тонкой талии, такой белоснежной шейки, такихмаленьких ножек, но все это пропадало даром, словно она уже лежала рядом с Чарльзомв могиле, под нагробной плитой с надписью: «Горячо любимая супруга…» Она неможет быть ни с молоденькими девушками, которые танцуют, и кокетничают, ни сзамужними женщинами, которые сидят в сторонке и судачат о тех, кто танцует икокетничает. Но она слишком молода для того, чтобы быть вдовой. Ведь вдовы —это такие старые-престарые, старухи, у которых уже не может возникнуть желанияни танцевать, ни кокетничать, ни быть предметом поклонения мужчин. Нет, этонесправедливо, что в семнадцать лет она должна сидеть здесь, чопорно поджавгубы — образец вдовьей благопристойности и чувства собственногодостоинства, — и опускать глаза долу и умерять свой голос, когда мужчины —а тем более привлекательные мужчины — подходят к ее киоску.

Все девушки Атланты были окружены плотным кольцом кавалеров.Даже самые некрасивые держались, как писаные красавицы. И что еще обиднее — всебыли в таких нарядных, таких прелестных платьях!

А, она, словно ворона, сидела в этом душном, черном,застетегнутом на все пуговицы платье с закрытым воротом и длинными рукавами,без единого кусочка кружев или тесьмы, без всяких украшений, кроме траурнойброши из оникса, подарка Эллейн, сидела и смотрела на проходивших мимоинтересных мужчин, на девиц, льнущих к своим кавалерам, повиснув у них на руке.И все ее несчастья оттого, что Чарльз Гамильтон ухитрился подхватить корь! Ондаже не сумел пасть, овеянный славой на поле боя, чтобы дать ей возможностьхотя бы гордиться им!

И, полная этих мятежных дум, она, пренебрегая наставлениямиМамушки, постоянно твердившей ей, что нельзя опираться на локти — они станутжесткими и сморщенными, — оперлась локтями на прилавок, наклонилась впереди принялась глядеть в зал. Ну и что? Ну и пусть станут уродливыми! Едва ли унее будет когда-нибудь возможность выставлять их напоказ. С алчной завистьюсмотрела ока на проплывавшие мимо нарядные платья: сливочно-желтое муаровое,украшенное гирляндами розовых бутонов; алое атласное — она насчитала на немвосемнадцать оборочек, обшитых по краям узенькими черными бархатнымиленточками; а на эту юбку пошло не меньше десяти ярдов бледно-голубой тафты,поверх которой пенятся каскады кружев… а эти полуобнаженные груди ссоблазнительно приколотыми у глубокого декольте цветами… Мейбелл Мерриуэзер вяблочно-зеленом тарлатановом платье, с таким огромным кринолином, что талияказалась неправдоподобно тонкой, направилась к соседнему киоску под руку сзуавом. Платье было отделано бесчисленными воланами и оборками из кремовыхфранцузских кружев, доставленных в Чарльстон с последней партией контрабанды, иМейбелл так горделиво: выступала в нем, словно это не капитан Батлер, а онасама прорвалась с кружевом через блокаду. — «Конечно, я бы выгляделавеликолепно в этом платье, — с неукротимой завистью думала Скарлетт. —У нее же талия, как у коровы! А этот яблочно-зеленый оттенок так идет к цветумоих глаз. И как только белокурые девушки отваживаются надевать такие платья?Кожа у нее кажется зеленой, как заплесневелый сыр. И додумать только, что мнеуж никогда не носить такие цвета. Даже когда я сниму траур. Нет, даже еслиснова выйду замуж. Тогда моими цветами станут темно-серый, коричневый ялиловый».