Хочу надеяться, вы не в претензии, что я целую руку вашей жене?

Хлебосол. Ну что вы… Разумеется, нет. Мы современные светские люди.

Фальцет. Распните меня! Я хотел быть доверчивым.

Поэт из андерграунда. Сходили бы лучше в бюро находок. Там вас наверняка дожидаются ваши потерянные иллюзии.

Черноземный бас. Червяк должен нравиться не рыбаку, а рыбке.

Патриотический поэт (бывший патетический, с крепнущей народностью). Присяду пред разлукою, пред дальнею дорогою С моей пшеничнорукою, с моей молочноногою.

Тминов. Сундуков, вы взгляните! В этом доме сбиралось тайное общество декабристов.

Сундуков. Я, Тминов, об этом их не просил. Если бы они не сбирались…

Тминов. Сундуков! Они же тираноборцы! У истории не бывает сослагательного наклонения…

Сундуков. Слышал, слышал… Им это и скажите.

Непримиримая женщина. Сколько мне надо сублимироваться, столько и буду я сублимироваться!

Стилист. Поправьте меня, если я ошибся. Вы – человек из андерграунда, интеллектуальная лимита. Что же вы делаете на поверхности? Сменили бессмертие на долгожительство?

Поэт из андерграунда. Отнюдь. Теперь я – постмодернист.

Брюнетка. Студент без двух ног переплыл Онтарио. А что у вас за душой?

Совратитель. Две ноги.

Фальцет. Как, должно быть, вы знаете эти упорные несытые взгляды мужчин.

Дама с внутренним миром. Я три дня провела в монастыре. Всего лишь три дня. Это – грустная повесть. Монахи пожелали меня.

Хлебосол (потирая руки). Есть подвижки, бесспорно, есть!

Тминов (озабоченно). Так набожен стал, просто беда.

Совратитель. Секс не роскошь, а средство передвижения. Призвание означает труд.

Патриотический поэт. Неутолимы и бессонны, в ночи орудуют масоны. Зловеще сомкнуты уста, Пьют кровь, и нет на них креста.

Оратор. Разве же вы меня не узнали? Я – ваш харизматический лидер!

Евдоким. И вы не в броне, красавицы. И я – не хрустальный гусь. Я жил не тужил, но от зависти, Похоже, уберегусь. Неторопливостью радуя, Тайфуны пережидал. Никто, на меня поглядывая, Зубами не скрежетал. Вестей и речей не слушая, Чуждался вождей и масс. Не ведаю, спас ли душу я, Но жизнь свою я спас. Поскольку все это пойло И хлебово для людей И в малой мере не стоило Моих неприметных дней.

Девяностые годы

Чаще, чем надо бы, вдруг да и вспомнится песенка тридцатых годов. Были в ней такие слова: «И нам улыбается Сталин, советский простой человек». Было ему над чем улыбаться! Главное сталинское дело, пережившее его самого, – создание этого человека. Мы и по сей день ощущаем, как дышит нам в затылок безжалостный, налитый тысячетонной злобой этот советский простой человек. Кожей чувствуешь его ненависть к мысли, готовность к строю и вертухайству. Те, кто оказывались невосприимчивы ко всем этим сталинским дарам, оказывались одновременно и жертвами. Он знал, и что и кого он делает, – не так уж был прост этот Пигмалион.

Смотрел на голубом экранчике митинг общества «Патриоты». Вовсю звучат погромные речи. На помосте – среди помятых мужчин – женщина в лиловой косынке, патентовед по фамилии Злобина. По виду ей – около пятидесяти. Узкое кобылье лицо, птичий нос, затемненные стекла очков, сморщенная худая шея, плоская, еле видная грудь, которой – это сразу понятно – никогда не касалась рука человека. Одинокая, темная жизнь векши угадывается сразу, мгновенно. И ясно, что ненависть чисто этническая лишь малая часть той бессонной ненависти, которая неизбывно клокочет в ее обездоленной душе. И все эти речи пред зябнущей стайкой остервеневших стариков, ражих парней, золотушных девиц – то единственное, что есть у нее, что согревает ее пустыню.

Прочел в одном почвенническом издании, что коллективизация – это вина наркома земледелия Яковлева (подлинная фамилия – Эпштейн). Так и тянет написать диалог: Сталин валяется в его ногах, молит не загонять в колхозы ни в чем не повинных русских крестьян. Но разве уговоришь Эпштейна?! Одно утешение, что он был расстрелян.

Эпитет должен быть либо нежданным, оглушительным, либо, наоборот, вызывающе аскетическим. Но он почти всегда плеоназм и дешевит соседнее слово.

Фильм об Ахматовой – без единого звука. Милое дитя, прелестная девушка, прекрасная женщина, благородная дама, пухлощекая грузная старуха – узнать в ней Ахматову невозможно, даже дивная горбинка исчезла. И вот – в гробу: щеки втянулись, горбинка вновь волшебно возникла на заострившемся носу – смерть возвращает к самой себе.

Все же тяжко жить каждый день для истории. Все заложники этого выбора – каждый по-своему – ущербны.

Либо ты – мера всех вещей, либо – строительный материал. Страшней всего, когда человек – одновременно и то и другое.

Реакции старцев либо бесстрастны, либо преувеличенно пылки. Однажды сидел я за столом с девяностодвухлетним режиссером Каростиным. Он глубокомысленно заметил: «Н-да, нет мира под оливами». Я отозвался: «Нет и олив». Этот непритязательный отклик привел его в непонятный восторг. Он благодарно стонал от смеха.

Подобно тому как бывалый зритель ощущает эстетику монолога, и многоопытный духовник чувствует эстетику исповеди.

Маркиз де Кюстин скорбно предрек, что, когда в России будет «свобода речи», в ней начнутся немыслимые раздоры народов, которые наверняка превзойдут вавилонское столпотворение. Дело все-таки не в одной России. И англичане и французы праздновали свою свободу обезглавливанием вчерашних идолов. Людям стоит задуматься и понять и то, от чего они освобождаются, и то, что освобождают в себе.

Писатели так и не решат, что их больше страшит – отчужденность народа или его вовлеченность в историю. Сокрушаются, когда он «безмолвствует», и пугаются, когда он бунтует «бессмысленно и беспощадно».

Странное, заполошное время! Чего ни услышишь, кого ни увидишь! В телерубрике «Госпожа Удача» показывают победителей жизни, тех, кто схватил Бога за бороду. Вдруг возникает перед тобою неведомый параллельный мир с неведомыми именами.

Автор текстов эстрадных песен, плотный, ухоженный, с холеным лицом, лирически вспоминает о юности, когда он не был богат и славен, когда знаменитый «Вернисаж» и остальные его жемчужины еще не были созданы окрепшим гением. О, это было нелегкое время! «Если б я не потерял столько лет, сделал бы в десять раз больше. Но столько лет не хватало денег. Возьмите Пушкина, у него была база. Мог поехать в Михайловское, или там в Болдино. У меня таких возможностей не было».

Те, кто боится «охоты на ведьм», порой забывают, что и ведьмы охотятся.

И в сословной России способности были в цене – крестьянский внук Кривошеин стал ближайшим сотрудником Столыпина, а впоследствии – премьером у Врангеля. И не анкета ему помогла.

Смотрю вместе с милейшей дамой передачу