Я попыталась быть честной с ним и с собой.

— Я люблю, когда твоя шея у меня в зубах. Я бы судовольствием всадила тебе зубы в мякоть и сжала бы, пока не испугалась бы тебяпоранить. — Сама почувствовала, как краска бросилась мне в лицо, ипришлось зажмуриться, чтобы договорить. — Я люблю, когда ты у меня взубах, люблю оставлять на тебе засосы, но я не была готова это признать. Мне исейчас от этого неловко, но не потому, что это ты, а потому что это мне кажетсятаким… таким… не знаю…

— Извращением, — подсказал Грегори.

Я открыла глаза и посмотрела на него весьма неприветливо.

— Грегори, не подсказывай, а?

— Извини.

— Ты сейчас всерьёз говорила? — спросил Натэниелстранно пустым голосом, будто очень старался не поддаться ни гневу, ни надежде.

Я посмотрела ему в лицо, и даже выражение глаз было у негоосторожным. Неприятно было смотреть, как он закаменел, будто боялся, что,прояви он излишний энтузиазм, я сбегу. Беда в том, что это может быть правдой.До меня дошло, что я в своём варианте делаю то же, что делал Ричард. Я так жепыталась убежать от себя, как и он, но если бы меня не вёл ardeur, у меня моглобы и получиться. Если бы я только могла притвориться так же удачно, как Ричард,то получилось бы. В этом я хотя бы могла самой себе сознаться. Ardeur сделалбегство невозможным. Но это ardeur, с ним потом. Сейчас речь идёт о Натэниеле иобо мне, о нашем уютном домашнем очаге.

Я слишком долго медлила с ответом. Глаза Натэниеланаполнились скорбью, и он отвернулся. А, черт! Я схватила его ладонями за щеки,приподнялась на цыпочки, компенсируя трехдюймовую разницу в росте. Отнеожиданности он пошатнулся, прислонился к шкафу. Я прилипла к нему ипоцеловала. Поцеловала так, будто съесть хотела, вцепилась зубами в красивыегубы и прикусила — не так, чтобы остался след, но так, что он тихо пискнул. Яотодвинулась чуть-чуть, чтобы видеть его, пусть и расплывчато. Он так вцепилсяруками в шкаф за спиной, что они побелели. Как будто действительно боялсярухнуть.

Я сама дышала слегка прерывисто, и голос мой прозвучал тожепрерывисто:

— И никакой метафизической дури. Только ты, и только я.

Он закрыл глаза, и дрожь пробежала по нему от макушки допят. Он покачнулся, и не поймай я его за талию, мог бы упасть. Руки егообхватили меня, он положил голову мне на плечо. Не то чтобы сознание потерял,но обмяк в моих объятиях. Я поняла, что он полностью пассивен, поняла, что могуделать с ним, что захочу. И эта мысль меня не возбудила, а испугала. У менядостаточно хлопот управлять своей жизнью, чтобы ещё командовать чужой. Но своисомнения я оставила при себе — у него и собственных хватает.

— Обещай, — сказал он. — Обещай сегодняоставить на мне метку.

Терпеть не могу слова на букву «О».

— Обещаю, — шепнула я в ванильное тепло волос.

Он так глубоко вздохнул, что его грудь проехалась туда-сюдапо моей одетой. Тело моё среагировало, хотела я того или нет, и соски набрякли.

Он отодвинулся глянуть мне в лицо, и глаза его были на стопроцентов глазами самца, а у меня краска в лицо бросилась. Пульс забился вгорле. Он был подчинённый, но в глубине его таилось нечто очень опасное, исейчас оно было в его глазах — это обещание катастрофы.

— Приезжай сегодня в клуб посмотреть моё выступление.Пожалуйста.

Я покачала головой:

— Я сегодня работаю.

— Пожалуйста, — повторил он.

Это «пожалуйста» было не только в голосе, оно заполнило егоглаза. Он хотел, чтобы я видела его на сцене, окружённого криками оголтелыхфанаток. Может быть, он хотел мне показать, что пусть я его не хочу, естьтакие, которые хотят. Что ж, я заслужила, чтобы меня ткнули мордой.

— Когда ты выступаешь?

Он назвал время.

— Я смогу посмотреть часть, быть может, но вряд липолностью.

Он меня поцеловал — крепко и как-то странно целомудренно, апотом прыгнул к двери.

— Мне надо посмотреть, готов ли мой костюм.

У двери он повернулся с полным энтузиазма лицом:

— А если я стану мохнатым, ты мне все равно оставишьметку?

— Я с мохнатыми не имею дела, — сказала я.

Он надул губы, как избалованный ребёнок.

— Слушай, ты жуть до чего назойлив, тебе это говорили?

Он улыбнулся.

— Я с мохнатыми не тискаюсь, — повторила я.

— Но если я не буду мохнатым, тогда да?

Что-то в его голосе было мне подозрительно, но я кивнула:

— Да.

Он исчез в сумраке гостиной.

— Увидимся в клубе!

Я заорала ему вслед:

— Если будет ещё одно убийство, все отменяется!Расследование убийства имеет приоритет перед выступлением моих бойфрендов встриптизе!

Опять это слово само выскочило — бойфренд.

На лестнице ещё звучал смех Натэниела. Он мне напомнил ещёодного мужчину моей жизни, который сегодня утром тоже ушёл со смехом. Чертовския сегодня всех веселю.

Поцелуй Мики ещё не остыл у меня на губах, когда Роннипозвонила в дверь. Бессонная ночь наконец достала Мику, и он пошёл спать. Крометого, Ронни совершенно не нужна была публика.

Она разглядывала дверь, когда я её с трудом отворила.

— Что тут случилось?

Я стала искать сокращённый вариант, не нашла и ответила:

— Давай сначала кофе выпьем.

У неё брови поползли вверх, но больше под тёмными очкаминичего не было видно. Ронни пожала плечами. Был на ней коричневый кожаныйжакет, её любимый в последнее время. Сейчас она его застегнула наполовину, ивиднелся оттуда свитер грубой вязки.

Я постаралась не нахмуриться. На улице должно было бытьградусов семьдесят[1]. Закрыв дверь, я спросила:

— Там холодно?

Она ссутулилась:

— Мне с самой этой свадьбы холодно, никак не согреюсь.

Я не стала говорить, что у оборотней температура тела обычновыше, чем у людей, и тепло, которого ей не хватает, носит имя Луи. Не сказалапотому что это было бы слишком очевидно и слишком жестоко.

Она прошла через затемнённую гостиную к открытым дверям кухни.Когда я буду точно знать, что Дамиан лёг на дневной отдых, тогда я и откроюшторы. В кухне Ронни неуверенно остановилась:

— А где все?

— Мике пришлось пойти спать, Грегори и Натэниелнаверху, возятся с костюмами для работы. Что-то там с кожаными ремнями у них.