Узница глядела на него в нерешительности, потом все жевзяла. От нее не ускользнула неопределенность обращения к ней императрицы.

Она взяла изящную вещицу и нажала на створку. Та раскрылась,представив ей прелестную миниатюру молодой женщины с прекрасными голубымиочами, белоснежной кожею и выразительными устами. Чуть рыжеватые волосы былиувенчаны диадемою. Узница смотрела на портрет с восхищением, готовая признать,что никогда еще не встречала столь пленительных черт и столь искусной работыхудожника; однако в пламенном взоре красавицы ей почудился скрытый упрек,потому она поспешила воротить медальон. Торопясь закрыть его, она сделаланеверное движение, что-то щелкнуло, и оборотная сторона, которую узницаполагала сплошною, тоже открылась.

Она увидела другую миниатюру, изображавшую девушку, схожую спервым портретом как две капли воды; тем сходством, какое может быть толькомежду матерью и дочерью, разве что волосы и глаза у нее были черными да наголове не было короны.

Эти черные глаза, которые она помнила то гордыми, тонежными, то печальными! Эти глаза, которые она сама закрыла тогда, под первымоктябрьским снежком, теперь, чудилось, глядели на нее с оскорбительнойжалостью…

Узница захлопнула медальон, вскинула потрясенный взор наимператрицу и увидела, что та подает нечто, принятое ею сперва за еще одинпортрет в узкой серебряной рамке.

Взглянула на мрачное, худое лицо с морщинками возле упрямосжатых губ. Тени вокруг настороженно глядящих серых глаз, серебряные нити врусых волосах… Чье это лицо, чужое, незнакомое?

Понадобилось какое-то время, прежде чем узница поняла, чтосмотрит в зеркало.

* * *

– Но все-таки, скажите, где истинная Августа-Елизавета? –наконец спросила императрица.

Узница долго молчала. Этот вопрос был для нее самымстрашным, потому что страшен был ответ.

Ну что она могла рассказать, если себя, только себя винилаво всем, начиная с того самого дня, когда Августа начала настаивать покинуть вБолонье туринский дилижанс, которым они предполагали добраться до французскойграницы! План бегства, продуманный так тщательно, теперь показался Августеслишком осторожным. По мере удаления от Рима ею овладевало все более сильное,почти лихорадочное нетерпение, а угрозы Ордена уже казались лишь пустымистрахами. Тряское, неспешное движение тяжелого дилижанса вдруг сделалосьнепереносимым, а еще более непереносимой казалась мысль, что она сама, пособственной воле, отдаляет от себя возвращение в Россию. Ведь этим путем, какни спеши, никак не добраться до Парижа быстрее, чем в три недели. Да примерностолько же до Берлина, а потом до Варшавы, до Санкт-Петербурга… Не меньше трехмесяцев пути! Так лучше уже сейчас переменить маршрут и двинуться черезШвейцарию в Вену, а оттуда – прямиком в Варшаву.

Лиза, которая о географии Европы и происходящих в нейсобытиях вообще не имела никакого представления, должна была согласиться сАвгустою, уверявшей, что так они достигнут России ровно вдвое скорее. И неминовать, наверное, обеим идти пешком через заснеженные Альпы, когда б напостоялом дворе в Болонье у них не украли все пожитки и деньги… В одной комнатес ними ночевала старушка – такая добродушная, такая благообразная да смиренная,так напомнившая обеим покинутую Яганну Стефановну, что девушки прониклись к нейвеличайшим доверием и беспечно уснули; когда пробудились, то увидели, чтоостались в чем были. Воровка лишь побоялась снять со спящей Лизы перстень саметистом да измайловское колечко, а с Августы – серьги и браслет.

Молодая княгиня, поблагодарив небеса хоть за эту малость,решилась тем не менее пробираться на родину; к тому же проезд до Франции былоплачен. Она не могла, просто не умела сворачивать с дороги, отступать. Вточности как ее великий предок Петр Первый. Но он был мужчина. Он былимператор. А она – женщина, едущая домой без денег, без сил и почти без надеждына удачу.

Это решение было легче принять, чем исполнить. Путешествие,задуманное как стремительное передвижение на самых лучших лошадях и в легкихфранцузских каретах с точеными стеклами, превратилось в полуголодное, лишенноевсяких удобств странствие по территории пяти государств. Продав драгоценностиза полцены, ехали – лишь бы ехать! – в самых неприглядных повозках; порою ипешком шли, начиная от Пруссии, куда они добрались, уж вовсе обнищав. Жизнь,эта капризная волшебница, повернулась к ним теперь только самой неумолимоюстороною своею. У Августы, однако, еще оставался браслетик с изумрудами, ценойкоторого они могли бы обеспечить себе большее удобство передвижения, но княгинянипочем не пожелала расстаться с браслетом, пока не достигнет Варшавы, чтобы приодетьсяпри въезде в отечество, – не явиться к матери оборванной нищенкой.

Что же, Лизе не впервой было голодать и бедовать. НоАвгуста… Она была до такой степени истерзана долгой, трудной дорогою,постоянным желанием досыта поесть и вволю выспаться, что сделаласьраздражительной, в любую минуту готовой к слезам, ненавидящей всякоговстречного-поперечного за дерзкий взгляд, за резкое слово, за небрежный отказснизить цену проезда, кружки молока, куска хлеба… А на грубость, дерзость онатеперь натыкалась не в пример чаще, чем прежде, когда, охраняемая вернымислугами, денно и нощно лелеяла мечту о возвращении к российскому престолу.Теперь Августа знала, что Фортуна – не ленивая, слепая женщина, а чудовище сжестоким и ужасным ликом, с сотнею рук, одни из которых поднимают людей насамые высокие ступени земного величия, другие – наносят тяжкие удары инизвергают.

Казалось, уже тогда, среди летней благодати, хоть чуть-чуть,но смягчавшей тяготы пути (не холодно было и в чистом поле переночевать) идаровавшей бесплатное пропитание из садов и огородов, Августа интуитивноощущала свой неизбежный конец… Теперь путь ее в Россию был не исполнениемчаяний, а просто путем зверя в свою нору, где он хотел бы перевести дух,зализать раны. Или хоть умереть.

На исходе октября две молодые женщины в оборванном платьебрели по дороге из Лодзи в Варшаву. Они давно уже не разговаривали между собой:усталость превозмогла все чувства.

Лиза шла чуть впереди, изредка приостанавливаясь, чтобыподождать отставшую Августу. Ее подруга сегодня была особенно молчалива, шла струдом, понуро, но стоило Лизе взять ее под руку, чтобы помочь, выдергиваларуку почти сердито. Ну, она и ушла постепенно вперед и даже оглядыватьсястаралась как можно реже, чтобы не раздражать Августу.

Вдруг странное, непривычное ощущение одиночества оледенилоспину. Лиза оглянулась – и, ахнув, со всех ног кинулась туда, где темнела наобочине скорчившаяся фигурка.