в конце XIX века расширилась психологическая «территория», при этом возможный дискомфорт, интимные симптомы, неподходящее поведение долгое время в расчет не принимались1246. Именно тогда Жан-Морис Лаи указал на эту проблему, рассматривая ее как программу действий, пока расплывчатую, но призывающую к глубоким и долгим исследованиям:

Мы убеждены, что условия, в которых протекает работа, сопровождающие ее спешка и волнения, однообразие, навязанный ритм и моральное принуждение суть ускользающие от лабораторных исследований причины самых тяжелых несчастных случаев. На мой взгляд, важное место среди возможных последствий такой работы занимают психические заболевания1247.

На рубеже веков обостряется внимание к «психическому», к нервной слабости и неврастении, но пока это внимание не обращено на сферу труда. Как бы то ни было, «психологизация» наступает, и все говорит о том, что она требует уточнений. К тому же появляется уверенность в ее специфичности: Альфред Бине доказал «невозможность установить связь между ростом усталости школьников и потреблением ими хлеба в экзаменационный период»1248, так как это зависит от психического истощения.

ГЛАВА 23. МИР «ПСИХИЧЕСКОЙ» УСТАЛОСТИ

Постоянное стремление выразить все с помощью цифр не остается без последствий. Взгляд фокусируется на механике и физиологии, а тело при этом уподобляется машине. В конце XIX века становятся очевидными ранее неизвестные объективно существующие феномены, касающиеся движений на работе и питания, силы и энергии, ритмов и длительности работы, наконец, поддержания массы тела. Появился метод оценки.

С другой стороны, мало внимания уделялось психологии и чувствам. Однако в Новое время интимный, частный аспект – огромный мир психики, о существовании которого заявил XIX век, – неизбежно стал выходить наружу и комментироваться. Об этой стороне жизни упоминает Анджело Моссо, подчеркивая, что такая «территория», существуя, осталась неизмеренной, ускользнула от расчетов механиков и энергетиков:

При изучении различных проявлений усталости в первую очередь в глаза бросаются два феномена: уменьшение мышечной силы и внутреннее ощущение усталости <…> Таким образом, перед нами физическое явление, которое мы можем измерить и сравнить, и физическое явление, которое измерениям не поддается1249.

В конце XIX века именно это второе явление оказывается в центре внимания. Оно становится глубже, некоторые ученые, давая ему определение и стремясь быть в рамках повседневных опытов, считают, что оно выходит за пределы сферы труда: «Усталость, на первый взгляд, – это особое ощущение, это проявление нашей способности чувствовать»1250. Она может стать «сигналом тревоги», защищать организм, когда ситуация становится угрожающей, ее может выявить новый интерес к механизмам осознания наряду с совершенно новой ролью утомления и вызываемых им проблем.

Необходимость не забывать об этом связана с определенными условиями, произведшими настоящую революцию в сознании. Речь идет о ситуации 1870–1880‐х годов: мир стал более «изнуряющим», «утомительным». Появились новые средства передвижения, паровые машины, электричество, телеграф, средства массовой информации, реклама; чувства людей подвергались испытанию и иногда подавлялись. «Волнения» классического мира1251, нагромождение дел и забот принимают здесь новый оборот, охватывают более широкую публику; неожиданно нарастает и распространяется напряжение – совершенно особое, идущее от периферии к центру и наоборот.

Устанавливаются и комментируются два возможных источника усталости, мышечной и психической. Скорее речь идет о двух системах описания, использовавшихся и ранее, но теперь им уделяется больше внимания: усталость, увиденная «извне», и усталость, увиденная «изнутри». Последняя оказывается важнее, чем представлялось раньше: она подтверждает нарастающее чувство обособленности индивида, который теперь все больше тревожится о себе самом, исследует свои неудачи, дискомфорт, свою «несостоятельность». При этом физические и психологические усилия могут совершаться одновременно, продолжая друг друга в бесконечных внутренних вариациях. Это ведет к появлению глобального взгляда на усталость, вниманию к частной жизни каждого.

Для описания психологической усталости требуется меньше телесных метафор, чем для описания усталости мышечной, – всех этих гуморов, нервных токов, сжигания энергии, и в этом ее альтернативность. Создается поле, мобилизующее в значительной степени скрытые внутренние механизмы.

Революция в литературе

Литература находит здесь новое пространство для исследований и начинает его решительным образом осваивать. Старому усталостному «нарративу»1252, изобретенному в XVIII веке и унифицирующему эпизоды изнеможения, возникшего вследствие каких-то действий и ситуаций, приходит на смену нечто другое – более индивидуальное и личное. Здесь в расчет берутся не столько обстоятельства и ощущения, сколько впечатления, воображение, эмоции, верования, иллюзии «живых» свидетелей, голос которых может передать литература; подобные свидетельства уже высказывались некоторыми рабочими в 1830‐х годах1253.

Речь идет о чем-то совершенно новом и в то же время современном тому, о чем говорят механик или специалист по энергетике. Подтверждается невозможность ограничиваться одной лишь физиологией. Такова усталость Рамунчо, героя одноименного романа Пьера Лоти, «ощущение» контрабандиста, у которого после всех его афер и столкновений с испанскими карабинерами сны путаются с явью, «всеобъемлющее» состояние, при котором кинестетика смещается в область воображения, а мышечное перенапряжение сменяется ментальным:

Блаженство всех чувств… <…> В свежем дуновении девственно прекрасного утра его молодое тело наполнилось каким-то благотворным оцепенением, ум оставался в полусне. Впрочем, ему хорошо были знакомы подобные впечатления и ощущения… возникавшие после удачно провернутой контрабандной сделки1254.

Так же изнурена была Катрин, героиня романа Золя «Жерминаль» (1884), откатчица, возившая вагонетки на шахте Жан-Бар. После аварии на шахте, когда лопнули канаты подъемника, она в полузабытьи бежала вверх по лестницам:

…стало сводить судорогой руки и ноги. Сначала она почувствовала только легкое покалывание. Потом ступни и ладони онемели, не ощущали ни железа, ни дерева. Боль сначала тупая, потом острая, жгучая, скручивала мышцы. Вся замирая от ужаса, Катрин вспомнила рассказы старика деда о тех временах, когда не было подъемной машины и клетей и когда десятилетние девчонки выносили в корзинах уголь из шахты на своих плечах, карабкаясь по лестницам без перил; стоило одной из носильщиц поскользнуться или просто куску угля выпасть из корзины, и три-четыре девочки падали головой вниз1255, 1256.

Наконец, наступило изнеможение, которому нельзя было сопротивляться:

Она не сознавала, что делает. Когда она вскидывала глаза, огни лампочек кружились перед ней, извивались спиралью. Кровь застывала у нее в жилах; она чувствовала близость смерти, малейший ветерок мог бы сбросить ее в пропасть. <…> Катрин так никогда и не узнала, как она выбралась, как ее вынесли на плечах, как ей не дала упасть сама теснота хода. И вдруг в глаза ей ударило солнце, а вокруг заревела, заулюлюкала толпа разгневанных людей1257.

На первый