— Они мертвы, — сказала я Гринбушу. — Это вы пытаетесьсказать мне?

— Да, — ответил он.

— Они были мертвы более тридцати лет, — произнесла я.

— Да, — снова подтвердил он.

— И все, что она рассказывала мне о них, — продолжала я, —было ложью.

Он снова прокашлялся — этот человек, наверное, один из самыхвеликих чистильщиков горла в мире, если взять нашу с ним сегодняшнюю беседу заобразец, — а когда он снова заговорил, то голос его почти напоминалчеловеческий.

— Что она рассказывала вам о них, мисс Клейборн? — спросилон.

А когда я подумала об этом, Энди, я поняла, что оначертовски много говорила о них начиная с лета 1962 года, когда приехалапостаревшей лет на десять и похудевшей фунтов на двадцать. Я помню, как онасказала мне, что Дональд и Хельга, возможно, проведут здесь август, и попросилапозаботиться, чтобы в доме было достаточно их любимого печенья — единственное,что они ели на завтрак. Я помню ее приезд в октябре — именно в ту осень Кеннедии Хрущев решали, подносить или нет горящую спичку к фитилю, — когда она сказаламне, что в будущем я буду видеть ее чаще. «Надеюсь, детей ты тоже увидишь», —сказала она, но что-то еще было в ее голосе, Энди… и в ее глазах…

В основном я думала о выражении ее глаз, когда стояла, держав руке телефонную трубку. Все эти годы она рассказывала мне о них тысячиподробностей: в какую школу они ходят, чем они занимаются, с кем встречаются(Дональд женился, и у него двое детей, согласно Вере; Хельга вышла замуж иразвелась), но я поняла, что с лета 1962 года ее глаза говорили мне толькоодно, повторяя это снова и снова: они умерли. Ага… но, может быть, не полностьюумерли. Хотя бы пока тощая, костлявая дурнушка — экономка на острове упобережья штата Мэн — продолжает верить, что они живы.

Отсюда мои мысли перекинулись к лету 1963 года-к лету, когдая убила Джо, к лету солнечного затмения. Вера была увлечена затмением, но нетолько потому, что это было неповторимое в жизни событие. Ничего подобного. Онавлюбилась в него потому, что считала, что оно сможет привлечь Дональда и Хельгуобратно в Пайнвуд. Она повторяла мне это снова и снова. И нечто в ее глазах,нечто, знавшее, что они мертвы, исчезло из ее глаз весной и в начале лета тогогода.

Знаешь, о чем я думаю? Я думаю, что в период марта — апреля1963 года и до середины июля Вера Донован была сумасшедшей; мне кажется, что вэти несколько месяцев она действительно считала их живыми. Она стерлавоспоминания об этом вытаскиваемом лебедкой «корвете» из своей памяти; онавернула себе веру в то, что они живы, огромным усилием води. Веру в то, что ониживы? Нет, это не совсем так. Затмение разума вернуло их в жизнь.

Она сошла с ума, я уверена, что она хотела оставатьсясумасшедшей — может быть, чтобы вернуть их, может, в наказание себе, а может, ито и другое одновременно, — но под конец в ней оказалось слишком много здравогосмысла, и она не смогла сделать это. В последнюю неделю, дней за десять дозатмения, все начало рушиться. Я помню это время, когда все мы, работавшие нанее, готовились к этой безбожной экспедиции в день солнечного затмения и кпоследовавшей за ней вечеринке, как будто все это происходило только вчера. Онабыла «в хорошем расположении духа весь июнь и начало июля, и где-то к томувремени, когда я отослала своих детей, все пошло в тартарары. Именно тогда Верастала действовать, как Красная Королева из „Алисы в Стране Чудес“, орала налюдей, как только они попадали в ее поле зрения, увольняла прислугу направо иналево. Мне кажется, именно тогда ее последняя попытка вернуть их к жизниразлетелась вдребезги. Она знала, что они мертвы и никогда уже больше неоживут, но она все равно продолжала подготовку к вечеринке. Можешь ли тыпредставить, какой волей и силой духа нужно для этого обладать?

Я помню, как Вера сказала мне еще кое-что — это случилосьпосле того, когда я вступилась за уволенную ею девочку Айландеров. Когда Верапозже подошла ко мне, я была уверена, что она тоже уволит меня. Вместо этогоона протянула мне сумочку с приспособлениями для наблюдения за затмением ипроизнесла то, что было — по крайней мере, для Веры Донован — извинением. Онасказала, что иногда женщине приходится быть заносчивой стервой. «Иногда, —сказала она мне, — стервозность остается единственным, на чем еще можетдержаться женщина».

«Ага, — подумала тогда я. — Когда не остается ничегодругого, то только это. Это всегда остается»…

— Мисс Клейборн? — донесся до меня голос, и тогда явспомнила, что все еще разговариваю по телефону; я абсолютно забыла об этом. —Мисс Клейборн, вы слышите меня?

— Да, — ответила я,

Он спросил меня, что Вера рассказывала мне о них, и еговопрос навеял на меня воспоминания о тех томительно печальных и грустных старыхвременах ., но я не могла понять, как я могу рассказать ему все это, как можнорассказать обо всем этом человеку из Нью-Йорка, которому ничего не известно онашей жизни на Литл-Толле. О том, как она жила на Литл-Толле. Иначе говоря,человеку, досконально осведомленному в делах могущественных «Апджон» и«Миссисипи вэлли энд пауэр», но абсолютно не разбирающемуся в проводах,вылезающих из углов. Или в зайчиках из пыли.

Он снова заговорил:

— Я спросил, что она рассказывала вам…

— Она просила меня держать их комнаты наготове и запасатьсяих любимым печеньем, — ответила я. — Она говорила, что хочет быть готовой,потому что они могут решить вернуться в любой момент. — И это было очень близкок правде, Энди, — в любом случае достаточно близко к истине для Гринбуша.

— Это поразительно! — воскликнул он тоном какого-то чудаковатогодоктора, выносящего приговор: «Это опухоль мозга!»

Потом мы поговорили еще немного, но я плохо помню, о чемименно. Кажется, я снова говорила ему, что ничего не хочу, ни единого цента, ипо его голосу — пытающемуся понравиться мне и немного подбодрить одновременно —я поняла, что, когда он разговаривал с тобой, Энди, ты ни единым словом необмолвился ему о тех подробностях, которые сообщил тебе и всем желающим слушатьна Литл-Толле Сэмми Маршан. Наверное, ты посчитал, что это его не касается, покрайней мере пока.

Я помню, как говорила ему, чтобы он передал все сиротскомуприюту, а он отвечал, что не может сделать этого. Он говорил, что это смогусделать я, как только состоится официальное утверждение завещания (но ничто вмире не сможет его убедить в том, что я сделаю это, когда наконец-то пойму, чтоименно произошло), но сам он не может распоряжаться деньгами.

В конце я пообещала, что позвоню ему, когда буду чувствоватьсебя «в более ясном состоянии ума», как это определил он, а затем повесилатрубку. Я еще долго простояла на месте как вкопанная — минут пятнадцать, может,даже больше. Меня… била дрожь. Я чувствовала себя так, будто все эти деньгибыли на мне, прилипнув ко мне так же, как прилипали мухи к клейкой ленте,которую мой отец развешивал у дверей дома каждое лето, когда я была ещемаленькой. Я боялась, что они еще плотнее прилипнут ко мне, как только япошевелюсь, что они просто задушат меня.