– Получше, – разомкнула наконец губыАлена. – Я ему лист капустный навязываю – боль и вытягивается. Клюквы быхорошо моченой, да на нее нынче неурожай. И не время еще клюкве…

– Не время, – вздохнула Катюшка стакой тоской, словно это было самой большой потерею в ее жизни.

Что-то с нею было не то. Алена знала: Катюшкапривязана к ней всем сердцем, но вообразить себе, что на Катюшке только из сочувствияк подруге лица нет, – на это Аленина воображения не хватало.

«Да что может случиться, впрочем? Небось сЛюдвигом поссорилась. Небось застиг ее с кем-нибудь… не в урочный час».

– А Фрицци… – вкрадчиво спросилаКатюшка, – Фрицци, часом, не дома?

– Слава богу, – с чувствомотозвалась Алена, – чем свет ускакал.

– А-а, ну-ну… – Показалось иливпрямь в голосе Катюшки проскользнуло разочарование? Однако слова еепротиворечили звуку: – Ну, вот и хорошо! Вот и поболтаем на свободе. Я-то,собственно, чего приехала? Поглядеть смерть любопытно, чего он тебе изПитербурха навез, каких подарочков?

Ну, Катюшка верна себе! Умирать будет, а неуймется: по моде ли саван сшит? Ну что ж, пусть хоть она потешится. Глядишь, отсердца отляжет, что б там ее ни гнетло.

Алена неохотно отомкнула дверцы:

– Гляди, коли любопытно.

Катюшка, не скрывая нетерпения, метнулась кшкапу и засновала в нем руками, вытаскивая на свет божий новые роброны, коитеснились один к другому своими розовыми, алыми, желтыми и желто-горячими[107] боками. Пальцы ее алчно вцеплялись в узорчатую парчу, трип,травчатые шелка – и тихие вздохи, похожие на подавленные стоны, вырывались изее взволнованно вздымающейся груди.

Да, Катюшке все должно было нравиться: ведьэто ее излюбленные цвета. Алена любила только синее, да голубое, да зеленое,серое, да белое. Фриц же, будто нарочно, навез нарядов по вкусу своей бывшейлюбушки – и был немало удивлен, когда на лице Алены при виде этого попугайскогоразноцветья отразился искренний испуг. Более того – Фриц был разгневан полнымпренебрежением, которое выказала Ленхен к новым своим перышкам, и сказать, чтомежду Фрицем и его «голубкою» пробежала черная кошка – значило ничего несказать.

Не кошка, а котище! Hет, стая этакихбаснословных котищ! И они все еще бежали…

Хоть убей, Алена не могла заставить себя хотябы из вежливости изобразить восторг от подарка. И несусветная расцветка былатут совершенно ни при чем. Окажись шкап заполнен самыми изысканнымисине-зелено-серо-голубыми нарядами, это нимало не развеяло бы ее уныния. Тоесть, может, и развеяло бы, ежели б к этим нарядам не полагался в качественепременного приложения саксонский барон Фриц фон Принц…

– Да, богато, богато! – возбужденнобормотала меж тем Катюшка, в лицо которой воротились живые краски – впрочем,быть может, это были яркие сполохи шелков, атласов и тафты. – Чего ж ты встаром да сером сидишь, как та вдовица?

– Ни вдовица, ни девица да ни мужнинажена, – вздохнула Алена. – Или ядом отравиться, коли жизнь мне немила?

Катюшкины брови взлетели чуть ли не вышемалинового фонтажа.

– Нескладно выходит, – сказала она,сузив глаза и неотрывно глядя на Алену. – Вирши твои нескладные!

– Какова жизнь, таковы и вирши! –криво усмехнулась та.

– Да полно тебе тужить! – вдругхлопнула ее по плечу Катюшка, да таково разудало, что Алена дажеприсела. – Неужели в твоей зелейной премудрости не сыщется какой-нитоприсушки? Помнишь, ты меня сама учила: баеной водой с бела тела моего обмытьсладкий пряник, а затем ту водицу подслащенную дать милу другу. Конечно,Аржанова голыми руками не возьмешь, да ведь и зелий приворотных множество!Ну, – Катюшка аж завела глаза, пытаясь вспомнить, – любисток, иликакая-нибудь там иголочка наговоренная, или соль… Да! – чуть ли не взвизгнулаона. – А крови наши бабьи? Сама знаешь, который мужик кровей твоих тайныхневзначай отведает – иссохнет по тебе!

Алена только головой покачала. Исимтарин-траву, где один корень в точности схож с мужиком, а другой – с женкою,и глаза змеиные, и ворот рубашки («Как рубашка к телу льнет, так и мил-другльнул бы ко мне!»), и все несчетное число заговорных слов, обращенных в хоть ив плоть, в тоску тоскучую и сухоту сухотучую – да мало ли чего она могладобавить к Катюшкиным советам! Чего греха таить, подступали иной размучительные желания опоить Егора каким-нито тайным зельем, разум его отнять исердце высосать, да знала Алена, знала доподлинно: все, что в любви наваждено,то не прочно, не вечно и от лукавого. Помнила – в том же Любавине ходила из уств уста молва про одну девку, которая любила парня-пастуха. По нему все девкисохли: красивый парень был! Сначала на ту девицу он и вовсе не глядел. А промать ее слухи шли: нечиста была, говорили, колдовать умела. И вдруг как гром сясного неба: присватался пастух к ее дочери! Ну, совет да любовь, честнымпирком да за свадебку… Только видит народ: под венцом пастух стоял как во сне,и за свадебным столом сидел таков же, да и потом будто подменили парня. Никтоне видал, не слыхал, чтоб с женой миловались они. А вскоре стал мужик толстеть.Живот вырос – страх смотреть, дышать тяжело стал. Думали, что помрет скоро.

И объявился тогда в Любавине какой-то пришлыйстаричок. Пожалел, что ли, парня… Истопил баню докрасна и повел его туда. Чтотам они делали, никто не знал, но потом люди говорили, будто много чего старикв печь поскидал… И вылечил парня! А сам ушел, не видели его больше,старичка-то. И парень от жены ушел. Поселился на краю деревни, бобылем житьстал, так и помер один – и баба его одна померла, без детей, без мужа, тоже –ни вдовица, ни девица…

Словом, Алена знала твердо: сердцу неприкажешь.

Она ничего не стала пояснять Катюшке: толькослабо улыбнулась, но, верно, такая боль, денная и нощная, неизбывная,проглянула в этой неживой улыбке, что Катюшка даже за сердце схватилась.

– Эх, житье наше бабье! – сказалаона с ненавистью. – Вечно нам надо кому-то голову на плечо приклонять!

«Не кому-то, – печально подумалаАлена. – Tолько ему одному. Единственному! Но радости земные, какпосещения ангелов, кратки…»

Думала, что слезы уже все выплаканы, ан нет,они уже тут как тут: защипали глаза, повисли на ресницах…

– Ой, не надо! – умоляюще, дрожащимголоском возопила Катюшка. – Не плачь, ради Христа! Не то я и сама… сама…А на дворе и так мокро. Небось Фрицци дождик из Питербурха привез?