– Не трогайте, – сказал Грин. – Я сам. Носначала с ним.

Он подошел к невменяемому приват-доценту и коснулся егоплеча.

С истошным воплем Аронзон распрямился и прижался кподлокотнику.

Распухшее, ни на что не похожее лицо смотрело на Гринаединственным дико выпученным глазом. Вместо второго зияла багровая дыра.

– А-а-а, – всхлипнул Семен Львович. – Это выпришли. Тогда вам нужно меня убить. Потому что я предатель. И еще потому что явсе равно больше жить не смогу.

Понимать его было трудно, потому что вместо зубов во рту уприват-доцента торчали мелкие, острые осколки.

– Они меня сначала просто били. Потом подвешивали вверхногами. Потом топили. Это всё в ванной было, там…

Дрожащий палец указал в сторону коридора.

Грин увидел, что вся рубашка у Аронзона в следах засохшейкрови. Пятна были и на пальцах, и даже на брюках.

– Это совершенно безумные люди. Они не понимали, чтоделают. Я бы всё выдержал – и тюрьму, и каторгу, честное слово. –Приват-доцент схватил Грина за руку. – Но я не могу без глаз! Я всегда, ссамого детства боялся ослепнуть! Вы даже не представляете… – Он весьзадрожал и снова закачался, подвывая.

Пришлось сильно тряхнуть его за плечи.

Тогда приват-доцент, очнувшись, зашепелявил вновь:

– Альбинос сказал – уже утро было, а я думал, что ночьникогда не кончится… Сказал: „Где Игла? Спрашиваю последних два раза. Послепервого раза выжгу кислотой левый глаз, после второго правый. Как ваши сделалис Шверубовичем“. Я молчал. Тогда… – Из груди Аронзона вырвалось глухоерыдание. – И когда он спросил во второй раз, я всё рассказал. Я больше немог! Когда она телефонировала, я мог бы ее предупредить, но мне уже было всеравно…

Он вцепился в Грина и второй рукой, взмолился исступленнымшепотом:

– Вы вот что, вы застрелите меня. Я знаю, вам этоничего не стоит. Для меня так или иначе всё кончено. Сломленный, с однимглазом, да еще после этого (он дернул подбородком в сторону трупов) я человекпропащий. Меня не простят ни те, ни ваши.

Грин высвободился. Жестко произнес:

– Хотите стреляться – стреляйтесь. Вон у Зейдлицаревольвер возьмите. Только глупо. И прощать нечего. У каждого свой предел. Адля дела можно пользу и с одним глазом. Даже вовсе без глаз.

– Я бы, наверно, тоже не выдержала, – сказалаИгла-. – Просто они меня по-настоящему еще не мучили.

– Вы бы выдержали. – Грин отвернулся от них обоихи дал Снегирю инструкцию. – Бери его, вези в больницу. Химик. Взрыв вдомашней лаборатории. И сразу уезжай.

– А как же с этим? – Снегирь показал на трупы.

– Сам.

Когда остались вдвоем с Иглой, занялся ее лицом.

Принес из ванной (там было нехорошо – всюду кровь и лужирвоты) пузырек со спиртом, вату.

Промыл ссадины, смазал синяк.

Игла сидела, откинув голову назад. Глаза ее были закрыты.Когда Грин тихонько раздвинул ей пальцами губы, она послушно раскрыла рот. Оносторожно потрогал зубы, очень белые и ровные. Правый передний шатался, нонесильно. Врастет.

Платье, и без того, растерзанное, пришлось расстегнуть ещедальше. Под ключицей Грин увидел синее пятно. Слегка надавил на кость,обтянутую тонкой, нежной кожей. Цела.

Игла вдруг открыла глаза. Взгляд снизу вверх был смятенный идаже испуганный. У Грина отчего-то перехватило горло, и он забыл убрать пальцыс ее раскрытой груди.

– У вас царапины, – тихо сказала Игла. Оннепроизвольно прикрыл расцарапанную щеку, напоминание о глупой неудаче в банях.

– А я вся избитая. На меня смотреть неприятно, да? Я ибез того некрасивая. Зачем же вы так смотрите?

Грин виновато моргнул, но взгляда не отвел. Она сейчас вовсене казалась ему некрасивой, хоть синева на скуле проступала все заметней.Удивительно, что это лицо раньше казалось ему неживым, высохшим. Оно было полножизни и чувства, и насчет цвета вышла ошибка: он у Иглы получался нехолодно-серый, а теплый, с отливом в бирюзу. Бирюзовыми оказались и глаза,которые, оказывается, обладали пугающим свойством – вытягивать из Гриновой душина поверхность давно забытую, безвозвратно поблекшую лазурь.

Пальцам, все еще прижатым к ее коже, вдруг сделалось горячо.Грин хотел отдернуть их, но не смог. А Игла накрыла его руку своей. От этогоприкосновения оба вздрогнули.

– Это невозможно… Я дала себе клятву… Совсем лишнее…Сейчас, сейчас пройдет…, – бессвязно забормотала она.

– Да, лишнее. Совсем, – горячо согласился он.Порывисто наклонился, припал к ее распухшим губам и ощутил языком привкускрови…

Перед тем, как уйти, остановились на пороге, чтобы навсегдазапомнить странное место, где произошло то, чему Грин боялся дать название.

Опрокинутое кресло. Завернувшийся край ковра. Триокровавленных тела. Резкий запах керосина и едва уловимый – пороха.

Игла сказала неожиданное. Такое, что Грин вздрогнул.

– Если будет ребенок… Каким он получится после этого?

Грин зажег спичку и бросил на пол. Веселый огонек синейзмейкой побежал через гостиную.

Выла ночь. Тихо.

Все кроме Емели, шелестевшего страницами в кабинете, спали.

Грин сидел в спальне возле кровати, смотрел на Иглу. Онадышала ровно, глубоко, иногда улыбаясь чему-то во сне.

Уйти было нельзя – она крепко держала его за руку.

Он сидел так час и десять минут. Четыре тысячи двестисемнадцать ударов сердца.

После того, что было, домой ее отпускать не следовало. Гринпривел Иглу на конспиративную квартиру. Весь вечер она молчала, в разговорах неучаствовала, только улыбалась мягкой, прежде не бывалой улыбкой. Раньше, досегодняшнего дня, он вообще не видел, чтобы она улыбалась.

Потом стали укладываться. Парни расположились на полу вгостиной, спальню уступили женщине. Грин сказал, что будет заканчиватьприготовление взрывчатой смеси.

Зашел к Игле. Она взяла его за руку. Долго лежала исмотрела. Молчали.

Когда заговорила, то коротко и опять про неожиданное.

– Мы с тобой, как две жирафы. – И тихонько рассмеялась.

– Почему жирафы? – сдвинул он брови, не понимая.