– Нет-нет, даже не подумаю.

– Я настаиваю. Не обижайте меня, – сказал Иносенсио.

– Как пожелаете. Премного благодарен.

– Не за что. Такое удовольствие встретить человека, говорящего по-кастильски, в этой собачьей дыре. Вы испанец? – поинтересовался Иносенсио.

– Да. Думаю, не будет преувеличением сказать, что сейчас в других странах живет больше испанцев, чем в самой Испании.

– Я вас понимаю. Я по рождению мексиканец, но мой дедушка из Севильи.

– Правда? – сказал Венсеслао, изучая лицо Иносенсио.

– Так оно и есть. Взгляните на мой нос.

– Но это очевидно, молодой человек. У вас мавританский профиль, и вам не везет в жизни. Как вы оказались здесь, друг мой?

– Из-за дела чести, – ответил Иносенсио. – Меня приняли за пьяного и невменяемого и притащили сюда вместе с преступниками. А вы?

– Точно так же, – вздохнул Венсеслао Морено. – Так что произошло?

– Ну, – сказал Иносенсио после эффектной паузы. – Не хочется удручать вас длинной историей, но раз уж вы спрашиваете… Все началось довольно безобидно. Вы не поверите, но на футбольном матче!

– На футбольном матче? – переспросил Внсеслао. – Еще как поверю.

– Позвольте мне рассказать вам, как все было. Я часто хожу в Грант-парк посмотреть, как играет мексиканская команда, и судьбе было угодно, чтобы на этот раз она выступала против здешних мексиканцев, я хочу сказать, американских мексиканцев. Считается, что раз в наших жилах течет одна кровь, то мы вроде как братья. Но вы представить себе не можете, до чего нам трудно ладить друг с другом. Они смотрят на нас с презрением, понимаете? И когда мы вырывались вперед, какой-нибудь pocho [332]начинал кричать: «Сыновья гребаной шлюхи» или другие ужасные вещи.

Хуже всего было их неуважение к национальному гимну Мексики. Они стали бросать женские чулки с мочой и песком, раскручивали их над головой, как Давид пращу в схватке с Голиафом, и те летели в нашу сторону, и на нас обрушивалась вся эта грязь. Вы представляете, какие они скоты, правда?

Последней каплей стало то, что какая-то обезьяна начала оскорблять Мексику. А это в сто раз хуже, чем оскорбления в адрес твоей матери. И то говорил, и другое, и вообще всякое. Ну, кое-что из того, что он говорил, было правдой. Но так обидно, что они твердят одно и то же! Особенно потому, что они отчасти правы, понимаете? Они начали с того, что завопили: «Мы приехали в эту страну не потому, что подыхали с голоду». И я ответил им: «Вы оказались здесь потому, что ваши отцы были трусами и покинули свою patria в годы лишений». И тогда они пустили в ход кулаки, и к ним присоединились даже игроки. Целое поле сцепившихся в схватке рук и тел, а следующее, что я помню, как нас окружила полиция и начала запихивать и тех, и других – мексиканских мексиканцев и американских мексиканцев, – как скот, в свои фургоны. Я не вру. И это привело нас в безумную ярость. И здешних мексиканцев, ставших тут бо2льшими американцами, чем сами американцы, и нас, мексиканцев оттуда, бо2льших мексиканцев, чем сам Сапата. Ну что еще я могу вам рассказать? Так я оказался здесь.

– Но вы всего лишь выполняли свой патриотический долг, – добавил Венсеслао.

– Верно.

– Вы не были бы истинными патриотом, если бы не встали на защиту своей страны. Эти norteamiricanos[333] не понимают, что такое честь.

– Вот как обстоит дело, мой друг, – вздохнул Иносенсио. – Qué suave ваша одежда очень элегантна. Мне всегда хотелось иметь смокинг с хвостами. И белый галстук, и широкий пояс. Потрясающе.

– Спасибо, но боюсь, все это не мое. Одолжил у коллеги. Хотя думаю, мне идет.

– Fíjese nomás[334], он словно на вас сшит, – сказал Иносенсио.

– Вам не кажется, что в этой шляпе я выгляжу несколько глупо?

– Вовсе нет, вы смотритесь настоящим джентльменом. Она придает вам шик, а шик, по моим наблюдениям, открывает перед вами все двери. Позволите спросить у вас, чем вы занимаетесь?

– Лучше я вам это покажу, – ответил Венсеслао, – если вы мне разрешите.

– Разумеется.

Венсеслао Морено заглянул в дверь нужника и крикнул: «Zaw-rright?» И голос из толчка пробулькал в ответ: «Zaw-rright!» Он походил вокруг, отыскал на полу спичку и нарисовал на кулаке два глаза и брови.

И кулак тоненьким дрожащим голоском пропищал: Señor Wences, tengo miedo[335].

– Тебе страшно, мой друг Джонни?

– Sí, señor. Y la verdad, tengo muchas ganas de llorar. Llorar y orinar[336].

– Тебе нечего бояться, Джонни. Не волнуйся. Я понимаю, каково тебе. Не развлечешь ли ты нас немного? Может, споешь песню, чтобы мы воспряли духом? Как насчет красивого мексиканского bolero[337] в честь нашего мексиканского гостя? Он слегка вывернул свой карман, и карман запел Piensa en mí, печальную песню, которая заставляет вас плакать, даже когда вы счастливы.

Иносенсио едва сдерживал слезы, но тут бутерброд с колбасой, что был у Венсеслао, начал жаловаться на певца. И его жалобы подхватили снующие по потолку тараканы. Иносенсио смеялся, совсем позабыв о том, что ожидает своей участи в этой ужасной камере. Он словно немного насытился смехом. Когда Венсеслао закончил, Иносенсио разразился бурными аплодисментами.

– Maestro[339], да вы гений!

– Не столько гений, сколько просто артист. А в наши дни это достаточно гениально. Я работаю в театре. Гастролирую. Сегодня я в Чикаго, а завтра в Нэшвилле. А этот фрак принадлежит моему другу фокуснику. Я одолжил его на свадьбу. Но на приеме некоторые парни сильно напились, и не успел я глазом моргнуть, как завязалась драка. Разве все не как обычно? Я уже вышел оттуда и прошел целый квартал, когда приехала полиция. Но тут я вспомнил, что забыл своих кукол – ведь я должен был выступить на приеме. Это был мой подарок жениху и невесте. Разумеется, мне пришлось вернуться, ведь они – мое средство к существованию. А полицейские приняли меня за драчуна и набросились на меня. Вот что произошло, понимаете? Я держал кукол под мышками и шел к выходу, и тут вжух! Какая-то огромная горилла попыталась отнять их у меня. Но, разумеется, я не отдавал. А потом он схватил меня вот так за шею, а другая горилла заломила мне руки за спину, словно я сам был куклой, а затем вдобавок ко всему они прямо на моих глазах изничтожили моих кукол. Вы не представляете себе. Словно у меня на глазах убили моих детей. Не могу передать, как это разбило мое сердце. Мне до сих пор становится плохо, когда я вспоминаю об этом.