Над танцплощадкой стоит запах мужчин в форме, масла для волос Tres Flores, одеколона «Твид». Деревянный пол – старый и весь в пятнах, словно видавший виды матрас. Женщины с сетками на волосах, с шелковыми цветами, купленными в магазине, где все за пятнадцать центов, заткнутыми за ухо на манер Билли Холидей.

Сестры Рейна: Аурелия, Мари Элен, Френсес, Зойла. В туфлях на каучуковых подошвах с открытыми пальцами. Лучшая подруга, Джози. Шорох юбок и помада, отпечатавшаяся на туалетной бумаге. Нейлоновые блузки ценою аж в доллар: «Это стоило мне целого часа работы на кондитерской фабрике!»

– Много о себе воображает, – говорила она. – Ужасный болтун. Одни сплошные разговоры. Со скоростью миля в минуту. Но меня не проведешь.

Хочет поехать в Мексику. «Когда-нибудь были там? Никогда? Я вас отвезу. У меня новая машина. Не здесь. А там. Мисс, потанцуете со мной?»

– Посмотрите на нее!

Смотрел вслед рыжеволосой девахе с большими болтающимися грудями: «Chiches Христос!» вслед morenita[344] с задницей сердечком: «¡Nálgame Dios[345]!» Отплясывал джиттербаг с кокетливой tejana[346] в таком узком платье, что хорошо различимы ее panocha[347], te lo juro.

Зойла Рейна одета в гофрированную юбку и в розовую просвечивающую блузку, которую она три дня выпрашивала у своей старшей сестры Аурелии: «Huerca[348], ты испортишь ее! – Нет, обещаю – Ну, пожалуйста, я постираю ее на руках». Розовая блузка со стразами и жемчужинками по воротнику. Волосы, по которым она каждый вечер проводит щеткой по сто раз и которые свисают на один глаз, как у Вероники Лейк. Зойла умеет обращаться с волосами, делает прически всем своим сестрам. Ее сестра Френсес не позволяет притронуться к своим волосам никому кроме Зойлы.

– Сделай мне прическу как у Бетти Грейбл.

Сначала ты подкладываешь под волосы валик и начесываешь их на него вот так. Опускаешь расческу в прозрачный зеленый гель, закалываешь волосы множеством заколок-невидимок, а затем надеваешь сетку. Ей нравилось все это. Нравилось делать прически. Может, она даже возьмет уроки в Ацтекском колледже красоты, что на Блю-Айленде. Зойла внимательно просматривает журналы – «Миррор», «Голливуд». Она может рассказать вам обо всем на свете. О том, за кем была замужем Линда Дарелл, прежде чем прославилась. О том, как Джин Терни рисует себе идеально аркообразные брови. В чем секрет блестящих волос Риты Хейворт.

Зойла Рейна высматривает в толпе его лицо. Энрике. Толпа темноволосых мужчин. Энрике. Энрике, говорит она себе, и каждая клеточка ее тела наполняется светом.

Она не могла признаться, что продолжает звонить и вешает трубку, не дождавшись, пока ей ответят. Однажды она дождалась того, что кто-то подошел к телефону, но это оказался ребенок, и он сказал, что никого с таким именем у них нет. Иногда по вечерам она по-прежнему проходит мимо дома, того дома, хотя и знает, что Энрике там больше не живет. От одного названия улицы ее бросает в дрожь. Хойн. Глупо, не правда ли? Глупая, просто чокнутая. Глупая девчонка. Это я.

Перед выступлением оркестра заводят пластинки. Пегги Ли своим развязным голосом поет «Почему ты не поступаешь правильно?». Тела, прижатые друг к другу, печальный звук шаркающих по площадке ног.

Когда она, будучи маленькой, разбивала себе руку или коленку, что нарушало симметрию тела, то смотрела на целого близнеца и сравнивала его с распухшей, цвета сливы, рукой или ногой. Такой была моя рука до того, как я напоролась на забор, а вот какая она сейчас. До. И после. До. И сейчас.

Что-то вроде этого произошло с Зойлой Рейной, когда она повстречала Энрике Арагона. До него ее жизнь была гладкой, и цельной, и полной, и она даже не понимала этого и не думала никого благодарить за свое спокойное житье-бытье, а вот ее жизнь после Энрике Арагона – напряженная и нежная. Навсегда после.

Одета в одолженную розовую блузку и юбку, которая слишком велика для ее тоненького девичьего тела и потому висит у нее на бедрах и заколота английской булавкой. Счастливая блузка и золотые сережки, отложенные для нее до тех пор, пока она не смогла заплатить за них.

Не Хэнк. Не Генри. Энрике, сказал он. Энрике Арагон, сказал он на испанском. И не на таком ломанном испанском, как у нее. У него блестящий, как шелк, испанский и хрустящий и безупречный, как носовой платок в кармашке, английский. И он перепархивает с одного языка на другой с легкостью акробата на летающей трапеции. Энрике, это имя, заключавшее в себе и виртуозность его языка, и его кожаные лакированные туфли, и подковки на них, что цокали по цвета слоновой кости построенной Зигфелдом лестнице, это имя, облаченное во фрак, начало править в ее сердце, и это правление было мучительным для нее. Она постоянно писала шариковой ручкой его имя рядом со своим – на салфетках, между своих губ, отпечатавшихся на туалетной бумаге. Энрике Арагон. Энрике Арагон. Энрике Арагон. И иногда, если осмеливалась, Зойла Арагон.

«Mi reina», сказал ей однажды Энрике. «Ни с тобой, ни без тебя», сказал он ей. Вот что он сказал. Словно любовь – это война. «Достаточно ли ты храбра для того, чтобы пожертвовать всем во имя любви? Достаточно ли ты храбра?», сказал он.

Энрике Арагон. Сын мистера Арагона, который много путешествовал и останавливался ненадолго то здесь, в Чикаго, то там, в Лос-Анджелесе. Потому что Арагоны владели множеством кинотеатров в Чикаго и Лос-Анджелесе – Teatro San Juan, Las Américas, El Tampico, La Villa, El Million Dollar[349], – все они были ветхими и обшарпанными, и в них крутили подрагивающие копии старых черно-белых мексиканских вестернов. Jalisco, no te rajes. Soy puro Mexicano. Yo maté a Rosita Alvírez[350].

Ni contigo ni sin ti…

Сестры Рейна всегда такие шумные. Производят так много шума, болтая то на английском, то на ломаном испанском. Подмигивают вслед той сестре, которую ведут танцевать, и хихикают: «Ни за какие деньги! – Он тебе нужен? Te lo regalo. – Tú que sabes de amor, tú que nunca has besado un burro! – ¡Un burro! [351]Знаете, что это значит? – Ты свихнулась. – Хочешь вон того, Зойла? Я отдам его тебе, как только закончу с ним. – Я же говорю, что можешь оставить его себе, мне он не нужен».