Ближе к полудню мы добрались до бульвара Бонанова. Каждыйдумал о своем. Я не сомневался, что Фермину не дает покоя зловещее появлениеинспектора Фумеро, и, взглянув на него искоса, увидел, что он озабочен иобеспокоен не на шутку. По небу растекалась пелена темных облаков, как лужапролитой крови, а за ними мелькали всполохи цвета сухой листвы.

— Если мы не поторопимся, попадем под ливень, —сказал я.

— Вряд ли. Эти облака — ночные, похожие на кровоподтек.Они из тех, что по небу не носятся.

— Только не говорите, что разбираетесь еще и в облаках.

— Жизнь на улице дает тебе больше, чем ты хотел бызнать. Да, кстати, от одной мысли о Фумеро на меня нападает зверский голод. Чтоскажете, если мы зайдем в бар на площади Саррья и уговорим по бутерброду стортильей[71] и луком?

Мы направились к площади, где несколько старичковзаискивающе сыпали перед местными голубями хлебные крошки, словно вся их жизньсостояла в этом немудреном занятии и в ожидании, когда голуби отведают ихугощение. Мы заняли столик у двери бара, и Фермин отдал должное двум тортильям,своей и моей, бокалу пива, двум шоколадкам и чашке кофе с молоком и ромом.[72] На десерт он взял карамельку «Сугус». Человек за соседнимстоликом поглядывал на Фермина поверх газеты, думая, возможно, о том же, о чеми я.

— И как в вас все это помещается, Фермин?

— Наша семья всегда отличалась ускоренным обменомвеществ. Моя сестра Хесуса, земля ей пухом, могла перекусить тортильей из шестияиц с кровяной колбасой и чесночным соусом в середине дня и после этого заужином наесться до отвала. Ее называли Душная, у бедняжки так воняло изо рта…Она была вылитая я, представляете? С такой же физиономией и тощим, дажекостлявым телом. Доктор Касерес сказал однажды моей матери, что мы, Ромеро деТоррес — промежуточное звено между человеком и рыбой-молотом, посколькудевяносто процентов нашего организма — это хрящ, сконцентрированный главнымобразом в носу и ушных раковинах. Хесусу часто принимали в деревне за меня,потому что у несчастной так и не выросла грудь, а бриться она начала раньшеменя. Умерла она от туберкулеза в двадцать два, безнадежной девственницей,тайно влюбленной в ханжу-священника, который при встрече всегда ей говорил:«Привет, Фермин, ты уже совсем возмужал». Ирония судьбы.

— Вы по ним скучаете?

— По семье?

Фермин пожал плечами с ностальгической улыбкой:

— Не знаю… Мало что обманывает так, как воспоминания.Взять, к примеру, того же священника… А вы? Скучаете по матери?

Я опустил глаза:

— Очень.

— Знаете, что я лучше всего помню о своей? —спросил Фермин. — Ее запах. Она всегда пахла чистотой, свежим хлебом, дажеесли проработала весь день в поле или носила одни и те же лохмотья целуюнеделю. Она всегда пахла всем самым лучшим, что есть в мире. А до чегонеотесанная была! Ругалась, как грузчик, но пахла, как сказочная принцесса. Покрайней мере так мне казалось. А вы? Что вам запомнилось о вашей матери,Даниель?

Я поколебался мгновение:

— Ничего. Уже много лет я вообще не могу ее вспомнить.Ни лицо, ни голос, ни запах. Все это исчезло в тот день, когда я узнал оХулиане Караксе, и не вернулось.

Фермин смотрел на меня, подыскивая слова:

— У вас нет ее фотографий?

— Может, и есть, только нет желания на них смотреть.

— Почему?

Я ни разу никому не говорил этого, даже отцу и Томасу.

— Потому что мне страшно. Я боюсь увидеть на портретесвоей матери чужую женщину… Вам, наверно, это покажется глупостью.

Фермин покачал головой.

— И вы думаете, что, если сумеете разгадать тайнуХулиана Каракса и вырвать его из забвения, лицо матери вернется к вам?

Я молча смотрел на него. Ни иронии, ни осуждения не было вего взгляде. На один миг Фермин Ромеро де Торрес показался мне самымпроницательным и мудрым человеком в мире.

— Может быть, — ответил я не раздумывая.

В полдень мы поехали на автобусе в центр. Сели впереди, заводителем, и Фермин, воспользовавшись этим, немедленно вступил с ним в дебатыпо поводу небывалого развития, как в техническом отношении, так и в смыслекомфорта, которое пережил общественный транспорт с тех пор, как он импользовался в последний раз в сороковом году; особый интерес Фермина вызвалопредупреждение на стенке: «Запрещено плевать и грубо выражаться». Он покосилсяна табличку и решил воздать должное писаным правилам, смачно харкнув на пол,чем заслужил испепеляющие взгляды трио благочестивых старушонок, ехавших назадних сиденьях с толстыми требниками в руках.

— Дикарь, — прошипела святоша с восточного фланга,удивительно напоминавшая официальный портрет генерала Ягуэ.[73]

— Ну вот, — сказал Фермин. — Три святых умоей Испании: святая Досада, святая Ханжа и святая Жеманница. Ничегоудивительного, что о нас рассказывают анекдоты.

— Правильно, — вмешался водитель, — с Асаньей[74] было лучше. А что на улицах творится? Движение простокошмарное.

Человек сзади засмеялся, прислушиваясь к обмену мнениями. Яузнал его — он сидел рядом с нами в баре. Судя по выражению лица, он был настороне Фермина и ожидал, что тот выдаст старушкам по первое число. Я на мигпоймал его взгляд, он любезно улыбнулся и без особого интереса уставился вгазету.

Когда мы проезжали улицу Гандушер, Фермин завернулся в свойплащ и мирно задремал с открытым ртом.