На аристократичном, изысканном бульваре Сан Хервасио онвдруг проснулся.

— Мне снился падре Фернандо, — сказал он. —Только в моем сне он был в форме центрального нападающего мадридского «Реала»,а рядом с ним сиял золотой кубок лиги.

— И что это значит? — спросил я.

— Если верить Фрейду, похоже, священник забил гол внаши ворота.

— Мне он показался честным человеком.

— По правде говоря — мне тоже. Может, даже болеечестным, чем надо для его собственного блага. Священников, смахивающих насвятых, в конце концов делают миссионерами, авось их на краю света съедятмоскиты или пираньи.

— Ну вы скажете тоже.

— Восхищаюсь вашей простотой, Даниель. Вы верите даже ваистов и капусту. Скажете, нет? Вот вам пример; эта темная история с МикелемМолинером, которую на ходу сочинила Нурия Монфорт. Мне кажется, эта женщинанавешала вам лапши на уши гораздо больше, чем это делается в колонке редактора«Обсерваторе романо». Теперь выходит, что она замужем за другом детства Алдайяи Каракса. Видали? Еще у нас имеется история Доброй нянюшки Хасинты, котораякак будто правдоподобна, но слишком уж походит на последний акт пьесы донаАлехандро Касоны. Не говоря уж о блистательном появлении Фумеро в роли злодеяпод бурные аплодисменты публики.

— Значит, вы считаете, что падре Фернандо нам солгал?

— Нет. Согласен с вами, он производит впечатлениечестного человека, но сутана, хочешь не хочешь, давит на плечи, вот он иоставил кое-что про запас, если можно так выразиться. По-моему, он мог опуститьчто-то или приукрасить, но врать нарочно или исключительно из коварства он быне стал. К тому же не думаю, чтобы он был способен изобрести такую запутаннуюисторию. Если бы он умел врать лучше, он не преподавал бы алгебру и латынь, абыл бы уже в епархии, в кардинальском кресле, и к кофе у него были бы мягкиекрендельки.

— И что нам теперь делать, по-вашему?

— Рано или поздно нам придется выкопать мумиюангельской старушки и потрясти ее вниз головой, вдруг что вывалится. А пока япотяну за некоторые ниточки, может, выясню что-нибудь об этом Микеле Молинере.И надо бы приглядеться к Нурии Монфорт. Моя покойная мать называла таких, какона, лисами-плутовками.

— Насчет нее вы ошибаетесь, — возразил я.

— Вам стоит показать пару мягких сисек, и вы ужесчитаете, что видели святую Терезу, это в вашем возрасте простительно, ибонеизбежно. Предоставьте ее мне, Даниель, сияние вечной женственности меня ужене так оглупляет, как вас. В мои годы кровь устремляется в первую очередь кголове, а не к тому, что ниже пояса.

— Кто бы говорил.

Фермин достал бумажник и принялся пересчитывать наличность.

— Да у вас целое состояние, — сказал я. — Всеэто осталось от утренней сдачи?

— Отчасти. Остальное — законные накопления. Простосегодня я встречаюсь с Бернардой, а этой женщине я не могу ни в чем отказать.Если понадобится, я ограблю «Банк Испании», только чтобы удовлетворить все еекапризы. А у вас какие планы на остаток дня?

— Ничего особенного.

— А та крошка?

— Какая крошка?

— Дурочка с переулочка, какая еще? Ладно, шучу. СестраАгилара.

— Не знаю.

— Да знаете вы, знаете. Тут надо действоватьрешительно, а у вас для этого пока хрен не дорос.

Тут к нам неспешно подошел контролер, жуя зубочистку,вернее, выделывая ею во рту невероятные трюки, которым позавидовал бы цирковойжонглер.

— Простите, но вон те сеньоры просят вас выражатьсяпоприличнее.

— А не пошли бы они… — громко ответил Фермин.

Контролер вернулся к трем дамам и пожал плечами, давая импонять, что сделал все от него зависящее и в его планы не входит ввязываться вдраку, дабы защитить чей-то целомудренный слух.

— Люди, у которых нет собственной жизни, всегдавмешиваются в чужую, — пробормотал Фермин. — О чем мы говорили?

— О моем недостатке смелости.

— Точно. Хронический случай. Послушайте-ка меня. Идитек своей девушке, ведь жизнь так быстро проходит, особенно молодость. Вы жеслышали, что говорил священник. Слушали и не слышали.

— Но она ведь не моя девушка.

— Тогда завоюйте ее до того, как ее уведет кто-то еще,какой-нибудь оловянный солдатик.

— Вы говорите о Беа как о трофее.

— Нет, как о благословении Божьем, — поправилФермин. — Послушайте, Даниель. Судьба обычно прячется за углом. Каккарманник, шлюха или продавец лотерейных билетов; три ее самых человечныхвоплощения. Но вот чего она никогда не делает — так это не приходит на дом.Надо идти за ней самому.

Всю оставшуюся дорогу я размышлял над этим философскимперлом, а Фермин вновь задремал, что ему, с его наполеоновским талантом, былонеобходимо. Мы сошли на углу Гран-Биа и бульвара Грасия под небом цвета пепла,поглотившего все краски. Фермин застегнулся до самого горла и объявил, чтоотправляется домой, принарядиться перед свиданием с Бернардой.

— Даже с моей в общем-то скромной внешностью приходитсяприводить себя в порядок не менее полутора часов. Нет духа без оболочки; этопечальная реальность нашего тщеславного времени. Vanitas pecata mundi.

Я стоял и смотрел ему вслед, на его удаляющийся одинокийсилуэт в сером плаще, который бился на ветру, как флаг, а потом пошел домой,где собирался забыть обо всем на свете, с головой уйдя в хорошую книгу.

Повернув за угол Пуэрто-де-Анхель и улицы Санта-Ана, япочувствовал, как сердце заколотилось часто-часто. Фермин, как всегда, оказалсяправ лишь отчасти. Судьба ждала меня перед нашей лавкой. На ней был серыйшерстяной костюм, новые туфельки и шелковые чулки, и она изучала свое отражениев витрине.

— Отец думает, что я на полуденной мессе, —сказала Беа, не отрываясь от своего занятия.

— Он почти не ошибается. Здесь, совсем рядом, в церквиСвятой Анны, непрерывный религиозный сеанс, который длится с девяти утра.

Мы говорили как двое случайно задержавшихся у витринынезнакомцев, и наши отражения пытались встретиться взглядами в мутном стекле.

— Это не шутка. Мне пришлось взять там воскресныйлисток, чтобы посмотреть тему проповеди. Ведь придется потом все ему подробнопересказывать.

— Надо же, во все вникает.

— Он поклялся оторвать тебе ноги.

— Сначала ему придется выяснить, кто я такой. И вообще,пока ноги у меня целы, я бегаю быстрее.

Беа напряженно поглядывала через плечо на прохожих,торопившихся укрыться от ветра и ненастья.

— Зря смеешься, — сказала она. — Он не шутил.