Среди ночи, в половине второго, сквозняки понесли по всемкоридорам соблазнительные запахи. Сверху спускались одни за другим всеобитатели дома — женщины в папильотках, мужчины в купальных халатах на цыпочкахподкрадывались к двери и заглядывали в кухню, освещенную только прихотливымивспышками багрового пламени в шипящей плите. Здесь, в темной кухне, средигрохота и звона, точно привидение, проплывала бабушка; было уже два часа ночи,и без новых очков она опять плохо видела, и руки ее по наитию нащупывали вполумраке все, что нужно, сыпали душистые специи в булькающие кастрюли иисходящие паром котелки с необыкновенной стряпней; она что-то хватала, помешивала,переливала, и раскрасневшееся лицо ее в отблесках огня казалось совсем красным,колдовским и околдованным.

Домочадцы тихо-тихо накрыли стол лучшей скатертью, разложилисверкающее серебро и вместо электричества зажгли свечи, чтобы не нарушить чары.

Дедушка вернулся домой очень поздно — он весь вечер работалв типографии — и с изумлением услышал, что в столовой, при свечах, читаютзастольную молитву.

А еда? Мясо было поджарено с пряностями, соусы приправленыкэрри, зелень полита душистым маслом, печенье обрызгано каплями золотого меда;все мягкое, сочное и такой восхитительной свежести, что над столом пронесся толи тихий стон, то ли мычанье, словно на лугу в густом клевере пировало стадо.Все громко радовались, что на них только свободные ночные одеяния и ничто нестесняет их талии.

В половине четвертого ночи, под воскресенье, когда весь домпереполнило тепло благодушной сытости и дружелюбия, дедушка наконец отодвинулсвой стул и величественно помахал рукой. Вышел в библиотеку и вернулся с томомШекспира. Положил его на доску, на который режут хлеб, и преподнес жене.

— Бабушка, — сказал он, — сделай милость,приготовь нам завтра на ужин эту превосходную книгу. Я уверен, завтра всумерки, когда она попадет на обеденный стол, она станет нежной, сочной, поджаристойи мягкой, как грудка осеннего фазана.

Бабушка взяла тяжелую книгу обеими руками и заплакала отрадости.

До самой зари никто не ложился спать, все что-то ели насладкое, пили настойки из полевых цветов, которые росли в палисаднике, и лишькогда встрепенулись первые птицы и на востоке угрожающе блеснуло солнце, всеразбрелись по спальням. Дуглас прислушался — в далекой кухне остывала печь.Прошла к себе бабушка.

Старьевщик, думал он, мистер Джонас, где-то вы сейчас? Воттеперь я вас отблагодарил, я уплатил долг. Я тоже сделал доброе дело, ну да, япередал это дальше…

Он заснул и увидел сон.

Во сне звонил гонг и все с восторженными воплями бежали встоловую завтракать.

И вдруг лето кончилось.

Дуглас обнаружил это, когда они однажды шли по улице. Томахнул, схватил его за руку и ткнул пальцем в витрину дешевой лавчонки. Ониостановились как вкопанные: из витрины невозмутимо, с ужасающим спокойствием наних глядели предметы совсем иного мира.

— Карандаши, Дуг, десять тысяч карандашей!

— Тьфу ты, пропасть!

— Блокноты, грифельные доски, ластики, акварельныекраски, линейки, компасы — сто тысяч штук!

— Не смотри. Может, это просто мираж!

— Нет, — в отчаянии простонал Том. — Этошкола.

Самая настоящая школа! Ну с какой стати паршивые лавчонкивыставляют все это напоказ, когда лето еще не кончилось? Половину каникулотравили!

Они пошли дальше и дома застали дедушку одного на высохшей,полысевшей лужайке — он собирал последние редкие одуванчики. Некоторое времяони молча помогали ему, а потом Дуглас склонился к собственной тени и сказал:

— Как, по-твоему, Том, какой у нас получится следующийгод? Лучше этого или хуже?

— Ты меня не спрашивай. — Том подул в стебельодуванчика, точно в дудку. — Ведь не я создал мир. — Он на минутузадумался. — Хотя иногда мне кажется, что все это моих рук дело.

И он лихо сплюнул.

— У меня предчувствие, — сказал Дуглас.

— Какое?

— Следующий год будет еще больше, и дни будут ярче, иночи длиннее и темнее, и еще люди умрут, и еще малыши родятся, а я буду в самойгуще всего этого.

— Ну да, ты и еще триллиарды людей не забудь,пожалуйста.

— В такие дни, как сегодня, мне кажется… что я будуодин, — пробормотал Дуглас.

— Как понадобится помощь — только кликни, — сказалТом.

— Много ли поможет десятилетний братишка?

— Десятилетнему братишке на то лето будет ужеодиннадцать. Я буду каждое утро развертывать мир, как резиновую ленту на мячедля гольфа, а вечером завертывать обратно. Если очень попросишь — покажу, какэто делается.

— Спятил!

— Всегда был такой. — Том скосил глаза и высунулязык. — И всегда буду.

Дуглас засмеялся. Они пошли с дедушкой в погреб, и пока тотобрывал головки одуванчиков, мальчики смотрели на полки, где недвижнымипотоками сверкало минувшее лето, закупоренное в бутылки с вином из одуванчиков.Девяносто с лишним бутылок из-под кетчупа, по одной на каждый летний день,почти все полные доверху, жарко светятся в сумраке погреба.

— Вот это здорово, — сказал Том. — Отличныйспособ сохранить живьем июнь, июль и август. Лучше и не придумаешь.

Дедушка поднял голову, подумал и улыбнулся.

— Да, это вернее, чем запихивать на чердак вещи,которые никогда больше не понадобятся. А так хоть на улице и зима, то и дело наминуту переселяешься в лето; ну а когда бутылки опустеют, тут уж лету конец — итогда не о чем жалеть, и не остается вокруг никакого сентиментального хлама, окоторый спотыкаешься еще сорок лет. Чисто, бездымно, действенно — вот онокакое, вино из одуванчиков.

Мальчики тыкали пальцем то в одну, то в другую бутылку.

— Это — первый летний день.

— А в этот день я купил новые теннисные туфли.

— Верно! А это — Зеленая машина!

— Пыль буйволов и Чин Линсу!

— Колдунья Таро! Душегуб!

— По-настоящему лето не кончилось, — сказалТом. — Оно никогда не кончится. Я век буду помнить весь этот год — в какойдень что было.

— Оно кончилось еще прежде, чем началось, — сказалдедушка, разбирая винный пресс. — Вот я решительно ничего не помню, разветолько эту новую траву, которую не нужно косить.

— Ты шутишь!