И подкрепил просьбу хорошими чаевыми. Жизнь в Нью-Йорке чрезвычайно меняет тибетских отшельников, поневоле заставляя искать новые пути решения возникших неудобств. Будь как вода в сосуде, когда-то говорил мне Синий. Синий давно исчез, но его сентенции иногда все же приносят пользу.

Коридорный разбудил недотепу-журналиста, растолкав в плечо, снял с него полицейские браслеты. Пьяного товарища я попросил доставить на Лонг-Айленд, на картофельную ферму Фечера. Добавил, что она близ Уорендклиффа, за ум зацепилось название, которое не раз упоминал мистер Тесла.

Номер опустел. Я потушил электричество и, обессиленный, присел на диван, откинул голову на спинку.

Эти разговоры о проводах, механизмах, которые, по словам Зои, были вживлены в некоторых из пациентов Иноземцева, не давали мне покоя. Я засыпал, но просыпался, чувствуя на себе холод склепа, в котором провел больше месяца, я засыпал вновь, но внезапная головная боль заставляла вскакивать с криками и судорожно ощупывать затылок, в поисках пресловутых проводов. То мне казалось, что привязанный Бенкс рыдает, то я слышал шепот Зои у уха: «Тише, тише. Вам не будет больно». Брр! Диван был неудобным. То погружаясь в сон, то пробуждаясь, я погряз в каком-то дурмане и уже не мог отчетливо ответить, была ли операция, проведенная Зои на самом деле, лежал ли ничком на кровати прикованный к железным прутьям Бенкс? А может, и вправду он был автоматоном? И Зои его обезвредила…

По привычке, от которой не избавлюсь до сих пор, я поднялся в третьем часу ночи и только тогда вздохнул с облегчением. Не в силах страдать без дела, взял пальто, шляпу и трость и решил немного пройтись.

Отель тонул в сумраке, в ночной дреме, лишь из игорного зала доносились голоса полуночников-преферансистов.

Я не стал будить коридорного, тихой тенью спустился вниз, скользнул в фойе, но едва толкнул высокую золоченую входную дверь, как на меня налетела Зои, едва не сбив с ног.

Тяжело дыша, она повисла на моей шее.

— Скорей, идем, они отобрали его у меня, — громким шепотом заговорила она. Ее пальто и комбинезон были порваны, шарфик она разорвала надвое и обвязала им свои кулаки, сплошь перепачканные в крови и грязи. Она даже не спросила, как мне удалось высвободиться.

— Куда? И кто это «они»?

— Не время злорадствовать и отпускать шпильки, если хочешь мне помочь, идем. — И потянула меня на улицу.

Я повиновался, спускаясь по мраморным, влажным от тумана ступенькам, стал оглядываться в недоумении по сторонам — несколько частных автомобилей, пустые рельсы, массивное каменное здание напротив.

— Где ваш «Форд»?

— Я его проиграла! И его надо вернуть… Сама не смогла. Чертова наука мисс Ли не помогла. Только руки все сбила, и надо мной посмеялись. Просто… понимаешь… «модал эс» имеет гораздо более легкий кузов… Я их предупреждала, что нужна фора в пару метров, но они ни в какую… только кулаки и понимают, — возмущенно размахивала перебинтованными руками Зои. — Я хотела утереть им носы без форы, но они пришли на полкузова раньше, хотя и это спорно. Идем, а? Пока полиция вмешается, они его испортят, и так два цилиндра барахлят опять.

При одном только взгляде на нее хотелось рассмеяться. Я не смог не пропустить и вздоха облегчения — вот и вся дутая сделка с букмекерами, которой она меня пугала. Гонки и драка! Это единственное, на что была способна взбалмошная дочка доктора, возомнившая себя грозой ночного города. Конечно же, она села в лужу, а сейчас зло косилась, досадливо жала губы, нетерпеливо супилась, недоумевая, отчего я не спешу вызволять ее «Форд» из беды.

Заметив мое насмешливое выражение лица, она топнула ногой, уже собралась окончательно обидеться и убежать.

— Ладно. — Я поймал ее за локоть. — Идемте, разберемся.

Хотел было припомнить наручники, но махнул рукой.

Мы отправились вверх по пустынному, окутанному туманом Бродвею вдоль трамвайных рельсов. Высокие здания убегали в облака, их крыши и ряды последних этажей тонули в непроглядном мороке. Даже шпиля церкви Святого Павла было не разглядеть. Только порой, бывало, проплывающее мимо облачко рассеется, и сверкнет, точно подмигивая, большой красный глаз какой-нибудь рекламной вывески. Свернули налево и двинулись вдоль набережной Гудзона. Зои торопилась, то и дело норовя пуститься бегом, но останавливалась, будто сдерживаемая неведомыми мне порывами, продолжала поглядывать искоса. Потом начала закидывать вопросами, а здоров ли я, и не тревожит ли меня моя рана, и почему я не спросил, куда мы идем, и что нас там ждет, и умею ли я, если придется, работать кулаками. Я пожимал плечами.

Вошли в густой парк, чем-то напомнивший Вудлон, только без единого склепа. Где-то вдали слышались голоса.

На небольшой поляне, тревожно горя фарами, стоял разнесчастный «Форд» Зои, которому, вероятно, уже наскучило попадать во всяческие переделки благодаря неуемной страсти владелицы к приключениям. Авто окружала компания каких-то шалопаев — человек шесть или восемь парней не старше двадцати — двадцати пяти лет. Одни стояли, другие сидели внутри, по-хозяйски расположившись на красных сиденьях. Чуть поодаль, заведенный, стоял еще один автомобиль с поднятым верхом похожей конструкции, на радиаторной решетке золотом выведено: «Форд Модал Эс». Он собирался отъезжать.

Без промедления, велев прежде Зои подождать в стороне, я приблизился к одному из незнакомцев — тому, что восседал за рулем «Модал Кей», и вежливо попросил освободить автомобиль, принадлежащий не им. После продолжительного смеха, коим ответили на мою просьбу, мне велели проваливать подобру-поздорову, ибо девушка с остриженными волосами проиграла автомобиль в честной гонке. Я оглянулся на Зои — все-таки она пользовалась тем, что ее не узнавали на улице, чтобы вести себя так, словно ей все дозволено.

Я повторил просьбу.

Мой собеседник изобразил на лице гримасу усталости и с неохотой сполз на землю. Тотчас же все восемь человек, включая двоих, уединившихся в другом авто, окружили меня.

Единственной наукой боя, которую я должен был постичь в Ташилунге, — это наука не убивать. Было трудно не прийти в ярость, когда глаза слепы от заливающей лицо крови, трудно удержаться от нахлынувшего вместе со вторым дыханием чувства безудержной силы, вдруг принимавшейся пульсировать в стиснутых кулаках. Боль после нескольких десятков ударов поглощалась слепой неудержимой обидой и страстью поквитаться. Ярость повелевала — убей!

Признаться, я прикончил за свою жизнь четырех монахов — это была случайность, за которую я, конечно же, потом нес соответствующую уставу обители кару. На арене убивать друг друга было нельзя. И не только потому, что убийство — это грех, быть может, даже пострашнее употребления животных в пищу и выпивки, но и наказание, что налагал Ринпоче за столь непростительную оплошность, весьма неприятное. Поэтому первое правило боя — сделать его настолько коротким насколько благоволили условия. Считалось самой большой удачей, если противник отказывался драться, лишь поймав твой взгляд. А во взгляде этом должно читаться… нет, не ярость, не бешенство, не ненависть и не страсть прикончить. Во взгляде должен быть холодный расчет, отрешенное спокойствие и нерушимая твердость. Караульные Ташилунга умели считывать будущее — по незримому движению мускулов на лице, по едва уловимому движению локтя, стопы, по движению грудной клетки. Точка отсчета движения любой части тела давала возможность определить траекторию будущего удара прежде, чем тот будет нанесен. Такой боец успевал уложить противника в момент времени между вдохом и выдохом.