— Поначалу богатством было то, что мы видим на нашихпрелестных соседках, — продолжал он. — Украшения, сделанные из каких-нибудьредкостных материалов, которые легко переносить с места на место, легко считатьи делить. Жемчужины, золотой песок, драгоценные камни. Все это доставлялось вкакое-нибудь видное место. А потом обменивалось на скотину или пшеницу, но ведьникто не станет таскать мешки с зерном, гнать коров по улицам. Забавно, что мыи сейчас ведем себя как дикари — носим украшения, чтобы показать, как мыбогаты, хотя порой украшений у нас куда больше, чем денег.

— Таков племенной обычай, — сказал я. — В мое время молодежьотпускала длинные волосы, а теперь делает себе пирсинг: это позволяет отличитьединомышленников.

— А могут ли электронные импульсы даровать нам хотя былишний час жизни? Нет. Могут ли заплатить за возвращение тех, кого уже нет снами? Нет. Могут заплатить за любовь?

— Могут, — игриво отозвалась дилерша.

Тон был шутливый, но в глазах читалась глубокая печаль. Явспомнил об Эстер и о том, что сегодня утром ответил журналисту. Мы, богатые,могущественные, умные, обвешанные украшениями, снабженные кредитнымикарточками, знали, что в конце концов все это делается в поисках любви,нежности, ласки, ради того, чтобы быть с тем, кто нас любит.

— Не всегда, — возразил парфюмер, глядя на меня.

— Вы правы, не всегда, — и по тому, как ты на меня смотришь,я понимаю, что ты хочешь сказать: моя жена оставила меня, хоть я и богат. — Ну,скажем, почти всегда. А, кстати, кто из присутствующих за этим столом знает,сколько котов и столбиков изображено на задней стороне десяти долларовойбумажки?

Никто не знал и знать не хотел. Рассуждения о любви омрачилинепринужденную атмосферу, и беседа пошла о литературных премиях, выставках, онедавно выпущенном на экраны фильме, о премьере пьесы, прошедшей с большим,нежели ожидалось, успехом.

***

— Ну, как было за твоим столом?

— Нормально. Как обычно.

— А вот я сумел втравить моих соседей в интересную дискуссиюо деньгах. Кончилось, правда, на трагической ноте.

— Когда ты едешь?

— Из дома тронусь в половине восьмого утра. Ты ведь тожелетишь в Берлин, сможем взять одно такси.

— Куда ты едешь?

— Ты же знаешь. Ты не спрашивала меня, но знаешь.

— Знаю.

— Как знаешь и то, что в эту минуту мы говорим друг другу«Прощай».

— Мы можем вернуться в те времена, когда познакомились —мужчина, у которого душа была в клочьях от того, что его бросили, и женщина,сходившая с ума от любви к человеку, живущему рядом. Я могла бы повторить то,что уже сказала тебе однажды: я буду бороться до конца. Я боролась и потерпелапоражение. Теперь буду зализывать раны.

— Я тоже боролся и тоже проиграл. И не пытаюсь сшитьразодранное. Всего лишь иду до конца.

— Я страдала все это время, ты знал об этом? Я страдаю ужемного месяцев, пытаясь показать, как я тебя люблю, как все обретает важность исмысл, если ты рядом со мной. Но теперь я решила — довольно. Кончено. Я устала.

В ту ночь в Загребе я перестала защищаться и сказала себе:если будет еще один удар, пусть будет. Пусть я получу нокаут, пусть свалюсь наринг — ничего, когда-нибудь поднимусь

— Ты найдешь себе кого-нибудь.

— Разумеется: я — молода, красива, умна и желанна. Но того,что я прожила с тобой, больше пережить не удастся.

— Ты обретешь другие чувства. И знай, хоть можешь и неверить, что я любил тебя, покуда мы были вместе.

— Я не сомневаюсь в этом, но это ни на йоту не приглушаетмою боль. И завтра мы уедем отсюда в разных такси — ненавижу прощания, особеннов аэропортах или на вокзалах.

— Здесь переночуем, а завтра тронемся в путь верхом. Машинапо пескам не пройдет.

Мы сидим в чем-то напоминающем бункер, оставшийся со временВторой мировой войны. Хозяин с женой и внучкой радушно встретили нас и провелив просто обставленную, опрятную комнату.

Дос продолжал:

— И не забудьте выбрать себе имя.

— Не думаю, что это ее интересует, — ответил Михаил.

— Еще как интересует! Я недавно виделся с вашей женой. Язнаю, о чем она думает, знаю, что ей открылось, знаю, чего она ждет.

Голос Доса звучит одновременно и мягко, и требовательно. Да,я выбрал бы себе имя, я ни на пядь не отклонился бы с уготованного мне пути, яотбросил бы в сторону свою прежнюю историю и вошел бы в легенду — но сейчас япросто-напросто слишком устал.

Не то что устал — а измучен: прошлой ночью спал часа два, небольше — организм еще не успел привыкнуть к чудовищному перепаду во времени. Яприлетел в Алма-Ату в 11 по местному времени, когда во Франции было 6 вечера.Михаил отвез меня в гостиницу, я немного подремал, проснулся на рассвете,глянул на огни внизу, подумал, что в Париже сейчас время ужина, и почувствовалголод, спросил в «рум-сервисе», нельзя ли принести чего-нибудь, и услышал вответ: «Разумеется, можно, однако лучше бы вам пересилить себя и попытатьсяуснуть, иначе ваш организм будет по-прежнему жить по европейскому расписанию».

Нет для меня большей пытки, чем тщетные попытки заснуть, ипотому я съел бутерброд и решил пройтись. Задал портье всегдашний вопрос:«Опасно ли выходить из отеля в такой час?» Он заверил меня, что нет, и язашагал по этому пустынному городу — по узеньким переулкам и широкимпроспектам. Город как город — неоновые вывески, проезжающие время от временипатрульные автомобили, здесь бродяга, там проститутка — так что мне приходилосьпостоянно повторять себе: «Я — в Казахстане», иначе можно было бы подумать, чтоя забрел в какой-то незнакомый парижский квартал.

«Я — в Казахстане», — твердил я безлюдному городу, покачей-то голос не отозвался:

— А где ж еще?

Я испугался. На скамейке сидел в этот глухой час человек,положив рядом рюкзак. Он поднялся, представился: «Ян. Из Голландии» — идобавил:

— И я знаю, что вы здесь делаете.

Приятель Михаила? Или приставленный ко мне агент тайнойполиции?

— И что же?