Когда я наконец-то пошевелилась, я совсем забыла, чтособиралась прийти в полицейский участок, чтобы встретиться с тобой, Энди.Честно говоря, я чуть не забыла, что все еще не одета. Я натянула старенькиеджинсы и свитер, хотя платье, которое я собиралась надеть, аккуратно лежало накровати (оно и до сих пор лежит там, если кто-нибудь не ворвался в дом и несделал с ним то, что хотел бы сделать с человеком, которому оно принадлежит).Вдобавок ко всему я надела старенькие галоши.

Я обогнула огромный белый камень, торчавший между сараем изарослями ежевики, и остановилась, чтобы послушать, как ветер шумит в этихколючих зарослях. Оглянувшись, я увидела светлый цементный квадрат на местенашего колодца. От увиденного по моему телу пробежала дрожь, как бывает сбольным гриппом, когда он выходит на холод. Я пересекла Русский Луг испустилась вниз, туда, где Ист-лейн переходит в Ист-Хед. Там я постояланемного, позволив морскому ветру откинуть назад мои волосы и омыть менячистотой, как он всегда делал это. Затем я спустилась по ступеням.

О, не беспокойся, Фрэнк, — веревка у их начала ипредупреждающий знак все еще там; просто меня уже не пугала эта шаткая лестницапосле всего, через что мне пришлось пройти.

Пошатываясь, я спустилась к подножью лестницы. Когда-то тамбыла старая городская пристань — так старожилы называют Симмонс-док, — нотеперь от нее ничего не осталось, кроме нескольких блоков и двух огромныхжелезных колец, вбитых в гранит и полностью покрытых ржавчиной. Мне ониказались глазницами в черепе дракона, если, конечно, такие существа вообщеесть. В детстве я часто ловила рыбу на этом месте, Энди, и мне кажется, ясчитала, что этот док всегда был здесь, но море уносит и разрушает все.

Я села у подножья лестницы, подложив под себя галоши, ипровела там следующие семь часов. Начался отлив, потом прилив, а я все ещесидела там.

Я пыталась подумать о деньгах, но не могла собраться смыслями. Возможно, люди, обладающие таким богатством всю жизнь, могут, но я немогла. При каждой попытке я вспоминала взгляд Сэмми Маршана, когда он увиделскалку.. а потом посмотрел на меня. Это все, что значат деньги для меня сейчас— потемневший взгляд Сэмми Маршана и его слова: «Я думал, что она не можетходить. Ты всегда говорила мне, что она не может ходить, Долорес».

Потом я подумала о Дональде и Хельге. «Обманешь меня раз —позор тебе», — ни к кому не обращаясь, произнесла я, сидя у кромки воды такблизко, что иногда волны накатывали мне на ноги, вздымая вокруг белыефонтанчики пены. «Обманешь меня дважды — позор мне». Но ведь Вера никогда необманывала меня по-настоящему… ее глаза никогда не обманывали меня.

Я вспомнила, как однажды меня поразил один факт — этопроизошло в конце шестидесятых ~ ведь я никогда больше не видела их, ни разу стого времени, когда управляющий отвез их на материк в тот июльский день 1961года. И это настолько выбило меня из колеи, что я нарушила свою давноустановившуюся привычку никогда не заговаривать о них, пока Вера сама незаговорит о них первой. «Как поживают дети, Вера? — спросила я ее — словаслетели с моего языка прежде, чем я успела даже подумать, — клянусь Господом,что именно так оно и было. — Как они действительно поживают?»

Я помню, что Вера вязала в гостиной, сидя в кресле у окна, акогда я спросила, то она замерла и взглянула на меня. В тот день солнце сильноприпекало, оно отбрасывало яркие полоски на ее лицо, и было нечто настолькопугающее в том, как она выглядела пару секунд, что я чуть не закричала. Итолько потом, когда это ощущение прошло, я поняла, что причиной возникшегостраха были ее глаза. Глубоко посаженные черные круги в лучах яркого солнца,когда все остальное было светлым. Они напомнили мне его глаза, когда он смотрелна меня из глубины колодца… как будто маленькие черные камешки или кусочки углявдавили в белую пасту.

Секунду или две мне казалось, что я вижу привидение. Потомона слегка пошевелила головой, и это снова была Вера, это она снова сиделаздесь и выглядела так, будто слишком много выпила с вечера. Такое бывало уже нераз.

«Я действительно не знаю, Долорес, — ответила она. — Мыотдалены друг от друга».

Это все, что она сказала, и это все, что ей нужно былосказать. Все эти ее рассказы об их жизни — придуманные истории, как я теперьуже знаю, — не открыли мне больше, чем эти несколько слов: «Мы отдалены друг отдруга». Большую часть времени, проведенного мной в Симмонс-доке, я размышляла надэтим ужасным словом. Отдалены. От одного звука этого слова мурашки пробегают уменя по коже.

Я сидела там и собирала все эти старые кости в последнийраз, а потом я отложила их в сторону и ушла с того места, где провела большуючасть дня. Я решила, что для меня не так уж и важно, чему поверишь ты иликто-то другой. Все кончено, видишь ли, — для Джо, для Веры, для МайклаДонована, для Дональда и Хельги… и для Долорес Клейборн тоже. Так или иначе, новсе мосты, соединяющие прошлое с настоящим, сожжены. Знаешь, у времени тожеесть свое пространство, как то, что находится между островом и материком;только единственный паром, на котором можно пересечь его, это память, а она каккорабль-призрак — если тебе захочется, чтобы она исчезла, то со временем так и произойдет.

Но прочь все это — забавно, как все поворачивается, разве нетак? Я помню, что промелькнуло у меня в голове, когда я снова поднималась поэтим шатким ступеням, — то же самое, что и в тот момент, когда Джо высунул своюруку из колодца и чуть не сбросил меня вниз: «Я вырыл яму для своих врагов, носам упал в нее». Мне казалось, когда я ступала по этим полуразрушенным ступеням(допуская, что они выдержат меня и во второй раз), что это наконец-топроизойдет и что я всегда знала, что этим кончится. Просто мне понадобилосьбольше времени, чтобы упасть в мой колодец, чем это потребовалось Джо.

У Веры тоже была своя яма — и, если я и благодарю судьбу,так это за то, что мне не пришлось грезить о том, чтобы мои дети вернулись вжизнь, как это делала она… хотя иногда, когда я разговариваю по телефону сСеленой и слышу, как заплетается у нее язык, я думаю, существует ликакой-нибудь выход для любого из нас из боли и печали наших жизней. Я не смоглаобмануть ее, Энди, — позор мне.

Но все равно, я приму все, что будет, и, стиснув зубы, всевыдержу — совсем как раньше. Я не устану помнить о том, что двое из моих детейвсе же живы и что они преуспевают вопреки тому, чего ожидали от них наЛитл-Толле, когда они были еще детьми, преуспевают наперекор тому, кем онимогли бы стать, если бы их папаша не накликал на себя несчастный случай 20 июля1963 года. Видишь ли, жизнь — это не выбор и предложение, и если я когда-нибудьзабуду поблагодарить Бога за то, что моя девочка и один из моих сыновей живы, вто время как Верины дети мертвы, я отвечу за грех неблагодарности, когдапредстану перед Высшим Судом. Мне бы не хотелось этого. На моей совести и такдостаточно грехов — и, возможно, на моей душе тоже. Но послушайте меня, вытрое, выслушайте хоть это, если вы так ничего и не поняли: все, что я сделала,я сделала ради любви… из-за естественной материнской любви к своим детям. Этосамая сильная любовь в этом мире, и самая смертельная. Нет на земле человекасильнее и страшнее, чем мать, которая боится за своих детей.