или после снятия плиты. В конечном счете неопровержимых данных о том, кто, когда и зачем осуществлял такие акты вандализма, у нас нет. Нет и письменных источников, которые проливали бы на этот вопрос сколько-нибудь значительный свет.

Автор сочувственного исследования христианского Парфенона Антониос Калделлис утверждает, что сохранившиеся части важнее тех, которые были в тех или иных обстоятельствах уничтожены. Особенно примечательной он считает жизнестойкость одного из великолепных фронтонов Парфенона – западного, на котором изображен спор двух олимпийских божеств за право быть главным покровителем Афин. Именно под этой олимпийской сценой собирались в течение десяти столетий последователи монотеистической религии для поклонения Деве Марии, ставшей новой покровительницей цитадели и, в более широком смысле, всего города. Фронтон просуществовал в течение всего христианского периода истории храма и был в конце концов разрушен в XVII в. не из религиозного благочестия, а в результате превратностей войны.

Одним из почитателей негасимого света, исходившего, как утверждалось, из Парфенона, был последний греческий митрополит Афинский Михаил Хониат. Образ этого человека, олицетворяющий очарование, сверхъестественное могущество и резкие перемены судьбы самого города, занимает выдающееся место в афинских анналах. Он был одним из двух талантливых братьев, родившихся в Северо-Западной Анатолии и получивших первоклассное образование в Константинополе. Старший брат, Никита, стал самым известным историком своего времени. Михаил Хониат также был плодовитым литератором, автором речей, поучений и писем, которые дают представление о его страстном и норовистом характере. В 1182 г. он был назначен в Афины, что доставило ему немало мирских огорчений. Именно потому, что он был хорошо знаком с классической славой города, столь жестоким было разочарование от его экономического и культурного упадка, необразованности и грубого диалекта его обитателей, а также коррумпированности городской администрации, которую Михаил считал шайкой спевшихся оппортунистов и алчных бюрократов. Зато он страстно полюбил Парфенон, ставший для него духовной основой. Причина этого была, разумеется, не в древнем культе Афины, а в новой роли храма – роли светозарного святилища христианской Богоматери.

Как и Отцы Церкви, учившиеся в Афинах за 800 лет до него, Михаил досконально знал как древнегреческую литературу, так и христианские и иудаистские писания. Эти познания были для него неисчерпаемым источником метафор. В то же время они ставили его перед острой дилеммой. В некотором смысле с той же дилеммой сталкивались все, будь то греки или обитатели гораздо более отдаленных земель, кто пытался создать непротиворечивое представление превратностей судьбы Афин на протяжении веков – представление, каким-то образом включающее в себя и славу времен Перикла, и суровые реалии последующих эпох, и надежду на лучшее будущее. Глядя на свидетельства упадка по сравнению с расцветом города при Перикле, многие задавались вопросом, правильно ли использовать слово «Афины» лишь для обозначения некоего возвышенного состояния разума или души, некой художественной утонченности, которые процветали когда-то на Акрополе, но давно уже утратили всякую связь с этим конкретным местом. У этой проблемы было одно решение, но оно не годилось священнослужителю, которому приходилось жить в Афинах и мириться с ними в том состоянии, в котором они были в его собственное время. Особенно острой эта дилемма была для христианского мыслителя, с одной стороны утверждавшего, что его вера превосходит все другие, а с другой – вынужденного признавать, что величайших высот культура Эллады достигла до появления этой новой веры.

Хониат нашел на эти загадки весьма изобретательные ответы. Именно потому, что он так хорошо знал высокую культуру Эллады, его приводил в отчаяние тот факт, что его афинская паства далеко не обладала благородством тех, кто некогда жил в этом городе. Но в духовной сфере, утверждал он, город сделал со времен Перикла огромный шаг вперед. Он перешел от «ложной девы» Афины к христианской Богоматери, связавшей с небесами и цитадель, и весь город.

При вступлении в должность Михаил обратился к афинянам с речью, которая, должно быть, озадачила многих из них своей цветистой риторикой. В ней он опирался на образ света, чтобы подчеркнуть, что христианская эра заменила ложное, искусственно разожженное пламя пламенем ярким и истинным. Вспоминая новозаветную притчу о прислуживавших на свадьбе неразумных девах, которые не запасли масла для своих светильников[131], он провозглашал:

…Говорят, что светильники грешных угасают. И Акрополь сей освобожден от тирании ложной Парфенос[132] Афины: никто не поддерживает боле неустанно огонь на ее алтаре. Ныне на сей вершине воздвигнут как бы с самих небес неугасающий светильник Парфенос вечной, Матери Божией. Он озаряет не только сам город и землю за пределами Аттики, но и все страны, над которыми светит солнце.

Чтобы выразить свое благоговение перед святым светом, исходящим из Парфенона, он использовал два образа из книги Исход. Светозарный Парфенон подобен столпу огненному, указывавшему детям Израиля путь в пустыне. Кроме того, он напоминает неопалимую купину – горящий куст, через который Бог говорил с Моисеем. Эта метафора была подобрана чрезвычайно тщательно. Для восточных христиан куст, пылающий, но никогда не сгорающий, олицетворяет мать, родившую сына, но не потерявшую девства. Слушатели, знающие Библию, должны были уловить эту аллюзию.

Утверждение об особых связях Афин с Девой Марией тем примечательнее, что на сходную роль претендовал и гораздо более крупный город, столица империи Константинополь. Считалось, что «спасительный покров» Богородицы в минуту грозной опасности избавил великий город от вторжения. Самый знаменитый гимн греческой православной церкви, акафист Пресвятой Богородице, обращается к Деве Марии, используя великолепные образы и восхваляя ее «непобедимую силу» в качестве защитницы «Града» – под которым прежде и более всего подразумевается город на Босфоре.

Более того, в этом гимне есть строки, которые, как кажется, направлены прямо против Афин и тех ценностей, которые предположительно поддерживал этот город. Строки эти высмеивают мирскую мудрость, которой некогда славились Афины. Они утверждают, что Богородица воплощает многочисленные аспекты мудрости божественной, таинственным образом доступной простым рыбакам, но ставящей в тупик сладкоголосых ораторов: мудрости, превосходящей хитроумие всех земных философских споров, подобных тем, что впервые раздавались среди мраморных стой и в мигающем свете трапезных, предназначенных только для мужчин. Гимн Марии провозглашает:

Перед тобой, Богородица, стали многословные риторы немы, словно рыбы:

Недоумевают они, как Ты смогла родить, оставшись Девой.

Мы же, это таинство созерцая, с верою воззовем:

Радуйся, Премудрости Божией хранилище,

Радуйся, Его Провидения сокровищница!

Радуйся! Ты философов в неразумии уличила.

Радуйся! Ты бессловесность сочинителей явила.

Радуйся! Вышли глупцами искусные вопрошатели.

Радуйся! Умолкли древних мифов сказители.

Радуйся, разорвавшая хитросплетения афинские,

Радуйся, наполнившая сети рыбацкие![133]

С учетом такой антиафинской риторики еще поразительнее, что за Парфеноном укрепилась