class="p1">Все промолчали, занятые своими делами. Рэм снова оторвался от газеты, поглядел как Виктор на коленях достает из-под стола последний лист и сказал:

– Ты что, главного не знаешь? Перепугался, и напрасно. Он сам может встать по стойке смирно, но за сотрудника станет грудью. Знаешь, что он сказал, когда со знатным пенсиком переговорил? «Сами наворотили таких ошибок, что нам теперь десять лет их не исправить, а тут описку в журнале увидел – и чуть не помер от возмущения». Так что успокойся!

Звонок прервал их дружескую перебранку, Виктор взял трубку:

– Шмелев слушает! А, доброе утро, Филипп Максимович! Да, меня не было, ездил встречаться с делегацией из Мозамбика.

Рэм прыснул и наклонил голову. Иван улыбнулся и тоже промолчал, а Виктор продолжал: – Обязательно приду! Просто очень этого хочу! Сейчас пройдет у нас летучка, и я приеду. – Шмелев положил трубку. – Месяц молчал и вдруг вынырнул, – заметил задумчиво Виктор. – Чего это он так тянул? А в Сочи на «ты» были.

– Ты о ком? – спросил Иван.

– Помните, я рассказывал, что меня познакомили с одним героем словацкого Сопротивления? Ничего не хотел рассказывать, все ему душу бередило. В Сочи от меня отмахнулся. А сейчас сам назначил встречу.

– Чего тут размышлять? Хватай, может на книгу наскребешь. Только я что-то плохо помню, – Рэм заинтересованно уставился на Шмелева. – Как же его…? Граблин?

– Нет! Саблин. Я ему вопросы, а он улыбается и качает отрицательно головой. Он не хотел истины, он хотел покоя, – издевательским тоном говорил Виктор, – и я не смог из него ничего вытянуть. Это я, Шмелев, и ушел от него пустым. Сколько я с ним вина на югах выпил – и все зря.

– Расскажи еще раз поподробнее, – Рэм уперся локтями в стол, подпер ладонями подбородок и приготовился слушать.

– Я как-то был в Домжуре. Встретил одного парня, мы с ним летали с дипкорпусом в Грузию. Да знаешь ты его, он снимает классно. Помнишь, слайды из змеиного питомника приносил? Так вот, он мне показал в ресторане одного человека. Во время войны он совершал потрясающие подвиги в тылу у немцев. Ордена имеет чехословацкие. Фашисты его там к смерти приговаривали, а он бежал из гестаповской тюрьмы. Его голову в сто тысяч крон оценивали. По-немецки, по-словацки, по-польски – свободно. Ринулся я тогда к нему, а он в истине не нуждался. Для него поджарка по-журналистски и была превыше истины. Я к нему со всех сторон, а он ни в какую. «Было, стоит ли об этом? Кому это интересно! Вам сенсация, а мне нервотрепка. Письма пойдут, а я хочу покоя. Те пережитые годы измотали меня, и десятка лет еще мало, чтобы отдохнуть». В общем, уперся, никакой рекламы ему не надо, никакой славы – тем более. Жил в безвестности и дальше, мол, проживет. С кем раньше воевал – почти никого нет: одни далече, другие уже не помнят. Так он мне и все концы обрубил. В Сочи я его пытал – совсем глухо. Дал несколько имен, буду пытаться через них подобраться к нему. А так уже и забывать начал.

Рэм опустил руки на стол и забарабанил пальцами.

– Чего это он больше четверти века молчал? Сейчас все спешат заявить…

– Скромный, – вставил реплику Ваня. – Был же случай. Приезжает как-то генерал на один завод и спрашивает: «Работает у вас Герой Советского Союза такой-то?» Ему отвечают: «Работает такой-то, только не Герой Советского Союза, а слесарь пятого разряда». Позвали слесаря, так генерал прослезился при его виде. Оказывается он этого генерала раненого из тыла немцев вытаскивал, жизнь и честь ему спас. А что он Героя имел – никто об этом и не знал. Звезду и орден Ленина в комоде, как священную реликвию, держала жена, чистила и марлечкой прикрывала. А по праздникам – открывала. Вот она скромность, – заключил Иван.

– Сказочная скромность, – поправил Рэм. – А все же почему этот герой словацкого Сопротивления молчал под марлечкой?

– Не будь циником! – цикнул на него Шмелев. – Наверно, бывают такие ситуации, когда до конца своих дней не будешь об этом говорить, а тем более ворошить. Это нам сейчас просто на все смотреть с колокольни десятилетий.

– Ладно, не заводись! Иди копай, пока почва размягчилась, – проворчал в ответ Рэм. – Держи нас в курсе, интересно все же…

* * *

В глубоком дорогом кресле, положив ноги на банкетку, сидел, а точнее полулежал мужчина. На вид ему можно было дать не более пятидесяти пяти лет. Густые, с легкой проседью темные волосы тщательно причесаны – волосок к волоску. Его лицо было мужественным и несколько самоуверенным, а точнее, скорее выдавало самодовольство. Он был широкоплечим и, видно, в молодости довольно интересным мужчиной. Одежда его состояла из ослепительно белой рубашки с галстуком и спортивной куртки. На коленях он держал красочный альбом Рериха и просматривал его с помощью большой лупы в оправе. Напротив всю стену большого кабинета заполняли книжные полки, где важное место занимали книги по искусству. Возле кресла мигал красноватыми бликами электрический камин, создавалось впечатление, что там пламя и жаркие догорающие поленья.

Звонок в двери пискнул и залился трелью. Хозяин не оторвался от лупы, продолжая рассматривать репродукцию.

– Юля! Открой, пожалуйста! – крикнул он жене.

Невысокая, слегка полнеющая, красивая брюнетка с короткой аккуратной стрижкой, в темном, с яркими цветами кимоно неслышными шагами, заглушенными ковром, прошла в переднюю и распахнула дверь. На пороге стоял Шмелев с неизменным своим «дипломатом».

– Добрый день! Мне нужен Филипп Максимович.

– Проходите! – Юля отступила от двери и громко в глубь квартиры крикнула:

– Макс, это к тебе!

Шмелев двинулся по коридору, стены которого были увешаны всевозможными иконами, и оказался в комнате, где в глаза ему прежде всего бросился черный полированный рояль. На его крышке стояла небольшая икона, изображающая Иисуса Христа в короне, а середину в желтом круге занимала мадонна с младенцем. Она произвела на Виктора большое впечатление, поражая своей четкостью и выразительностью, своей притягательной силой, которую ей придал неизвестный художник, проживавший в какие-то далекие времена.

Шмелев сумел мгновенно ухватить взглядом иконы на стене, шкафы, где вперемежку с книгами в дорогом тиснении расположились предметы антиквариата: вазы, шкатулки, табакерка, бронзовые часы с узорами. Он быстро справился со своим легким замешательством, мельком оглядывая светло-коричневые мягкие дорогие кресла, столик с гнутыми ножками и цифровым телефоном на нем, инкрустированный буль, напольные часы и бронзовые канделябры.

И только после этого скользящего оценочного изучения музееобразной комнаты Виктор взглянул на хозяина, который почти вписался своей аккуратностью в этот интерьер. Здесь он показался ему совсем другим, менее