Снисходительно ухмыльнувшись мимолетной растерянности журналиста, Саблин сбросил с банкетки ноги и поднялся. Ростом он был высок, так показалось Виктору, на юге смотрелся ниже. Но и здесь он не имел преимущества перед Виктором. Сильный, слегка грузноватый, он выглядел довольно бодрым. Своим острым, пронзительным взглядом карих глаз хозяин буравил Шмелева и приветливо улыбался. Его лицо не отражало никаких прошлых переживаний, лишь возрастные морщины на лбу, как и у каждого человека его возраста. Лицо рано не состарилось и выглядело довольно свежим после бритья и ухода. Он был среди этого старинного богатства скорее похож на респектабельного буржуа, графа, князя из кинофильмов о старых временах, но никак не на обычного человека.

– Давай, Виктор, устраивайся как будет удобно, – крепко пожимая руку Шмелеву, проговорил низким приятным голосом хозяин. – Я тут на досуге поразмышлял и решил, что все-таки я, наверно, не прав, надо тебе немного рассказать из своей жизни. Ты мне своими вопросами разбередил душу прошлый раз. Я как-то избегал всех этих воспоминаний, отгородился от них, чтобы пожить в покое и душевном равновесии. Жестокое было время: страдания людей, гибель близких друзей, товарищей. Как не отгораживаешься, а они, как живые, иногда встают в твоей памяти, встают и смотрят, смотрят и молчат. И я понял так, что говорить за них надо мне, поэтому рассказ мой – это рассказ не обо мне, а о моих друзьях, товарищах, всех погибших в те времена. Это их право на вторую жизнь, и поэтому, я думаю, мой долг – дать им эту вторую жизнь.

Виктор смотрел на этого человека, который был для него пока загадкой, таинственной личностью, и с трудом подавлял в себе внезапно возникшее волнение.

Саблин мельком взглянул в овальное зеркало в инкрустированной раме, подправил галстук и, перебросив ногу на ногу, привалился одним боком к подлокотнику кресла. И сейчас же откуда-то – Шмелев даже не заметил, откуда – вылез большой, пушистый, с лоснящейся шерстью черный кот. Он бесцеремонно прыгнул на колени к хозяину и стал тереться мордой о его ладонь. Саблин провел рукой по холеной спине и ссадил кота на пол.

– Иди, мошенник, иди! Ты нам мешаешь!

И кот, словно поняв эти слова, неторопливой походкой довольного жизнью любимца пошел из комнаты. Саблин непроизвольно вновь потрогал галстук, и будто разговор у них был только вчера, сказал:

– То, что ты хочешь знать, наверно, уже совсем не интересно. Давно это было, людям сейчас подавай сенсации.

– Да, что вы, Филипп Максимович! – воскликнул горячо Виктор. Подвиги – они всегда бессмертны. Иначе не было бы памяти о Геракле, Прометее. Подвиги бессмертны! Разве сейчас безинтересна жизнь наших отцов? А подвиг находит всегда подражание, в нем огромная сила воспитания. На вашу молодость достались Чкалов, Папанин, Матросов, Зоя Космодемьянская. А что нам? Даже ваша жизнь для нас легенда. Так что я рад вашему решению и готов вас слушать и слушать. Жаль, что после Сочи потеряно столько времени.

– Может быть ты и прав, но есть и другие более интересные и неумирающие темы. Взгляни на эти иконы. Каждая – это целая история, эпоха.

Шмелев встал и принялся разглядывать коллекцию икон.

– Трудно представить, что все это создавали человеческие руки, – произнес он задумчиво.

Саблин тоже поднялся и, заняв позу в полоборота к гостю, произнес проникновенно:

– Я расскажу тебе такие истории о некоторых из них, что ты напишешь прекрасную повесть. Феофан Грек, Дионисий, Рублев – привлекает?

– Нет! Не привлекает. Изуграфы – не моя стихия, – Виктор пристально вглядывался в икону Богоматери. – Чтобы написать такое, нужны не только руки. Наверно, сверхестественная сила водила кистью богомаза. Это Рублев?

– Да! Ты угадал. Хотя методом геометрического вписывания пользовались в те времена все изуграфы.

Шмелев продвинулся вдоль стены и остановился перед другой иконой. Саблин передвинулся вслед за ним.

– Ну, эту я знаю, тоже Рублев – «Апостол Павел». Начало пятнадцатого века. А кто делал копию?

– Не знаю. Я нашел ее в деревне под Коломной. Каждая икона здесь – это целая история. Я много поездил по стране и всегда возвращался с какой-нибудь находкой. Есть у меня один приятель, который «рыскает» по северу или посылает гонцов. Вот, бывают находки. Я кое-что у него купил.

– Таинственное время. Граница пятнадцатого века – вспышка гениальности: Феофан Грек, Даниил Черный, Дмитрий Солунский, старец Прохор, потом Дионисий с сыновьями. Они семейно делали фрески храма Рождества Богородицы в Ферапонтовом монастыре, а сын Феодосий расписывал Благовещенский собор Московского Кремля.

Саблин с легкой улыбкой слушал Шмелева и согласно кивал головой, что означало снисходительное признание за гостем права показать свои знания в этой области.

– Потом вдруг это таинственное время кончилось. Только в середине семнадцатого века появились Симон Ушаков и Федор Зубов… А что сейчас? Ничего! Нам остались только поиски доказательств, что «Тайная вечеря», написанная Рублевым, – такой же оригинал, как и та, что написана через двадцать лет неизвестным автором. Подозревают, что это Даниил Черный, композиция идентична, одна школа, а приемы композиции – старца Прохора.

– Я смотрю, ты неплохо разбираешься. Откуда это у тебя? – заинтересованно спросил хозяин.

– Да, так, увлекался в свое время. Хотел одной девушке понравиться.

– И каков результат? – улыбнулся Саблин.

– Владею только знаниями, – усмехнулся в ответ Виктор.

– Значит, мое предложение ложится на вспаханную почву?

– Нет, Филипп Максимович! Это не мое амплуа. Я люблю смотреть на картины, они вызывают во мне необъяснимое чувство волнения и тревоги. Но писать об этом… я не умею. Наверно, слишком большая ответственность. Эмоциональной силой искусства надо распоряжаться с умом. Я много езжу по стране и не пропускаю ни одного стоящего храма, чтобы не взглянуть на те шедевры, что там сокрыты. Храм – это узкая аудитория, но монолитная своими убеждениями. Когда художник от стен и камней перешел на полотно – он произвел революцию, потому что до бесконечности расширил аудиторию и свое влияние на нее.

– И какое же у него было чувство, когда он обнаружил, что кроме стен и камней есть еще полотно и доска? – продолжал снисходительно улыбаться Саблин, и трудно было понять, всерьез ли он втягивает Шмелева в дискуссию или забавляется.

– Наверно, такое же, когда он сделал первую спичку и понял, что наконец-то освободился от кремня, – в полушутливом тоне ответил Шмелев, чувствуя, что ледок, сохранявшийся между ними с минуты его появления в этой комнате, вдруг стал разрушаться.

– Какое же твое амплуа, дорогой Виктур? – назвал он его на французский манер, с ударением на последнем слоге. – Ты тогда уехал из Сочи, а Галя мне все уши