и сгожусь. А то Андрей меня, чего доброго, в трусы запишет. Эй, ты, разоблачитель! Идешь в военкомат?

– Прикажут – пойду! – угрюмо ответил Коровенко, пригладив короткие взъерошенные соломенные волосы.

Филипп вышел за ворота университета и, разбежавшись, подпрыгнул, чтобы дотянуться и сорвать лист акации. Но не достал и, пробежав еще немного, снова подпрыгнул. На этот раз оторвал лист и, не сбавляя темпа, побежал по тротуару. В свои двадцать лет он казался старше своих сверстников, и как-то так получилось, что за ним признали лидерство в группе на филологическом факультете. Он и в детдоме был заправилой, хотя никогда к этому не стремился. Младшие ребята всегда обращались к нему, если их обижали: «Филя, отбери карандаш. Филя, дай Славке, он мне нос разбил. Филя, не могу решить задачку». И так без конца: Филя – то судья, то арбитр, то экзекутор. А сам он увлекся изучением немецкого языка, и всегда его видели с тетрадкой в руках, где у него записаны немецкие пословицы и поговорки. Слова он учил везде где только мог. На стене над кроватью, на тумбочке, на спинке кровати у него висели листы бумаги с немецкими словами. Ребята с уважением относились к его увлечению и просили иногда сказать что-либо по-немецки.

Не сбавляя темпа, Саблин добежал до военкомата, перевел дыхание, вздохнул глубоко несколько раз и решительно вошел в коридор. Здесь было людно, военные и гражданские ходили из кабинета в кабинет, в одной из комнат работала медкомиссия.

Филипп распахнул дверь с табличкой «военком» и увидел за столом пожилого военного с четырьмя шпалами в петлицах. Несколько гражданских и военных вопросительно уставились на него. Саблин чуть смешался, но сразу же взял себя в руки и, обращаясь к военкому, произнес длинную, на одном дыхании, немецкую фразу: «Вам представляется возможность получить квалифицированного переводчика для фронта, свободно владеющего немецким языком», – перевел маленький очкастый человечек в штатском.

– Выйди отсюда! – проскрипел хриплым голосом военком, разозлясь. – Спектакли мне тут устраивает!

– Я не для того сюда пришел, чтобы уходить! – возразил запальчиво Саблин. – у вас что, полно с немецким людей?

Военком подавил в себе ярость и проговорил сквозь зубы:

– Землю когда-нибудь копал?

– Копал! Участвовал в строительстве стадиона.

– Вот и прекрасно! Мы формируем отряд на строительство укреплений, а попросту на рытье окопов. Ты, наверно, студент? Мы намерены поручить эту работу студентам. Вот ваш командир, – указал военком на молоденького лейтенанта с худенькой шеей, отчего воротник гимнастерки был у него велик. Военная форма на нем сидела нескладно, но была новенькая, с замятинами, из вещевого склада. «Моложе меня», – подумал Филипп.

– А с языком я вам не нужен? – спросил он уныло.

– Нужен! Но раз ты пришел в военкомат и хочешь стать солдатом, научись выполнять приказы и идти туда, куда прикажут. Все! Голицын, вот тебе твоя трудовая армия. Бери добровольцев-студентов и давай на окопы!

– Подожди меня в коридоре, – сказал лейтенант и сразу же отключился от Саблина.

Вскоре Голицын вышел в коридор и сказал:

– Сейчас едем в твой институт. Или ты в университете?

Саблин кивнул головой, и Голицын продолжал:

– Мы как раз решали вопрос о студентах. Вы уже мобилизованные, но будете пока выполнять тыловое задание.

Собрание в университете продолжалось не более сорока минут, всех отпустили до утра домой, чтобы в шесть часов с нужными вещами были на сборном пункте.

Филипп вышел за ворота университета и по привычке с разбега допрыгнул до листьев акации. Тут его и остановила Рита, розовощекая, с ямочкой на подбородке, не красавица, но и не дурнушка с толстой соломенной косой и пышной грудью.

– Ты что, не видишь меня? – спросила она с обидой.

– Ой, Ритуля, прости! Башка весь день в заботах. Ты можешь себе представить, я в военкомате говорю им, дубарям, что я переводчик, а они мне суют в руки лопату. Ну да ладно, хоть что-нибудь буду делать для фронта полезное. Поздравь, я выбился в командиры лопатного взвода! – засмеялся Саблин и, обхватив девушку за талию, пошел с ней по улице.

– Не расстраивайся, Филипп. Война только начинается. Я не верю, что скоро разобьем Гитлера. Будет и у тебя стоящее дело. Я вот оформилась в сандружину. Завтра начнут обучать, как перевязывать раненых. Господи, хоть бы не довелось! – воскликнула она с тоской и тревогой.

– Нет, Ритуля! Думаю доведется и мне, и тебе. Я ведь тоже не верю. Если уж готовим оборону Киева, то дело пахнет керосином. Мы ведь думали, что быстро справимся с фашистом, а теперь – кто знает. У нас только Андрей Коровенко знает, что мы скоро погоним немца. Он мне даже пригрозил, что я пораженец.

– Он дурак. Всю жизнь возле скотины прожил. Речи слушал, а сам думать разучился. Слова чужие, мысли чужие ему, наверно, легче, чем нам. А ты тоже дурак, что болтаешь. Не на фронт попадешь, а за решетку. Зайдешь к нам? – она не могла скрыть тревогу.

– Ты же знаешь, как твоя мама нас, детдомовских…

– Брось, сейчас война. Она всех уравняла. А я тебя люблю. Зайдешь попрощаться?

– Хорошо. Сначала в детдом схожу. Не был там после бомбежки, что-то тревожно на душе.

Саблин побежал, он не признавал городского транспорта. А теперь, после нескольких бомбардировок, трамваи и так ходили плохо, поэтому Филипп бегал. Он считал это хорошей тренировкой и укреплением воли. И надо сказать, что в этом он преуспел.

Детского дома не было, последняя бомбардировка смела этот дом, теперь были только руины, кое-где валялись детские вещички, игрушки, искореженные кровати, доски от мебели. Бомба попала точно в здание, у Филиппа сжалось сердце – что же с ребятами? У развалин копалась пожилая женщина. Саблин подошел к ней.

– А что с ребятами? – спросил он с тревогой.

– То, что и с домом, – заплакала женщина. – Тут моя внучка была. Они налетели ночью, все спали. Никто не спасся! Боже, за что такое наказание? Невинные души!

Комок подступил у Саблина к горлу, слезы выступили на глазах. Он повернулся и медленно побрел обратно. Теперь он знал, что такое война, как она выглядит, и какое у нее лицо.

…Всю неделю с рассвета дотемна они рыли противотанковые рвы. Вечером, когда приезжала кухня, ребята были не в силах стоять за дымящейся вкусной кашей, хотелось спать и спать. Дважды налетали немецкие самолеты: первый раз они, снизившись до земли, поливали свинцом людей в противотанковом рву. Шестерых ребят похоронили без слез и без речей. А во второй раз сбросили несколько бомб и разбросали листовки, призывающие прекратить работы и идти вперед к фронту сдаваться.