— Петрович! — заорал Чернов вполне человеческим голосом.После утренней улицы дышать в вагончике было совсем уж нечем, поэтому сновапришлось строго прикрикнуть на желудок и первым делом распахнуть хлипкую раму.— Петрович, вставай, утро красит нежным светом стены древнего Кремля!..

Петрович продолжал спать.

— Давай-давай, сейчас чай станем пить, а я тебе нелорд-канцлер, а ты мне не английский король Эдуард, я тебе в постель подаватьне стану! Петрович!

Однако прораб так и не поворачивался и вообще даже и недумал просыпаться.

Чернов притащил из соседней комнаты чайник, малодушно решив,что остатки вчерашнего пиршества уберет верная Зина — он ее об этом попросит, вножки упадет! — включил его и подступил к прорабу всерьез.

— Петрович! Ау! Сейчас начальство приедет, а мы с тобой тутв таком… отвлеченном виде! Слышь, Петрович!

Он потянул Петровича за плечо, и тот как-то подозрительнолегко перекатился на спину. Толстая рука с синими венами проехала по животу иглухо стукнулась об пол.

В голове у Чернова как будто взорвалась граната, выметнуввверх черный земляной фонтан, на миг закрывший небо и пробивающееся солнце.

Все было понятно, но зачем-то Чернов снова потряс Петровичаи повторил, сердито и жалобно глядя в мертвое лицо:

— Вставай, Петрович! Слышь?! Вставай! Сейчас, говорю,начальство приедет…

Приехал Степан и сделал все, что нужно было сделать: вызвалмашину, которая забрала Петровича, поговорил с врачом — «Сердце, конечно! Темболее у него, вы говорите, гипертония была серьезная! Пить надо меньше, в этомвозрасте особенно! Уже надо понемножку, в рамочках, осторожненько… Что ж вы неуследили!..» — услал Белова к прорабской жене, добродушной, полной и веселойтетке, которая на все корпоративные праздники приходила с собственной выпивкойи закуской, вишневой наливкой и капустной кулебякой размером с капот«лендкрузера», приставил к перепуганным работягам спешно вызванного сПрофсоюзной прорабского зама по фамилии Юденич, позвонил Никоненко, буфетчицуЗину в полуобморочном состоянии отправил домой и сделал еще два десятка дел,требующих немедленного выполнения.

Чернов, не шелохнувшись, сидел за столом в конторе.

Степан ни о чем его не спрашивал.

Все было ничего, пока было чем заняться. Но Петровичаувезли, и все первоочередные дела кончились, и заняться стало нечем.

Степан вышел из конторы, потоптался на крыльце и сел ссигаретой на железной ступеньке, чего никогда раньше не делал.

Никто не работал, но Степану было наплевать на работу.

Что он мог сказать себе?

Что все последнее время он ждал чего-то подобного и смутнонадеялся, что ничего такого не будет? Что, если бы он не трусил так отчаянно,Петрович был бы сейчас жив? Что, если бы он удосужился тогда выслушать прораба,ничего бы не случилось?

Но он не выслушал, не удосужился, не проконтролировал доконца, не взял на себя ответственность.

Трусил. Метался. Маялся.

И Петрович умер.

Он умер, и изменить в этом уже ничего нельзя, вот в чемсамая главная жизненная подлость.

С этими многочисленными «не», которые за полдня замучилиПавла Степанова, теперь придется жить всю оставшуюся жизнь, как он живет с теми«не», что навалились на него после смерти матери, но ни мать, ни Петровича всеравно не вернуть.

«Простите меня, — вдруг подумал он и сглотнул тяжело, —простите меня, ребята. Плохо я за вами смотрел. Кое-как».

Еще предстоит выяснить, отчего умер прораб, и сам ли онумер, или кто-то ему помог, но это почти не имеет значения.

Все равно в его смерти виноват именно он, Павел Степанов.

Странно, что бравый капитан Никоненко до сих пор не приехали не арестовал его, Дверь за Степаном отлетела в сторону, сильно наподдав емупо спине. Степан даже не обернулся.

— Вот что, Паша, — сказал Вадим Чернов твердо, — мне с тобойпоговорить бы надо.

— Прямо сейчас? — спросил Степан вяло.

Зачем еще какие-то разговоры?

Он и так прекрасно знал, что именно лучший друг Черныйсобирается ему сообщить. И был совсем не уверен, что хочет это слушать.

Смерть Петровича все изменила.

— Да, Паш. Нам надо поговорить прямо сейчас.

— Все равно никуда ехать мы не можем, — пробурчал Степан,старательно затягивая время, — я так понимаю, что через часок менты пожалуют…

— Нам хватит, — уверил Чернов злобно. — Пошли, Паш.

В вагончике все еще невыносимо воняло вчерашним перегаром изастарелым сигаретным дымом. Казалось, что воняют стены и щелястый дощатыйпотолок, и у Степана медленно, но неотвратимо, как раскручивающийся мотор,начала болеть голова.

Он походил по крошечному незанятому пятачку между столом идверью, поглядывая на бронзовое чудовище, которое, никуда не торопясь,отсчитывало время.

Уж оно-то наверняка видело, что именно произошло здесьночью. Эта мысль почему-то поразила Степана.

— Паш, сядь, я тебя умоляю, — попросил Чернов раздраженно, —что ты время тянешь, ей-богу!

Степан остановился на полдороге и резко сел, но не на своеместо, а на стул у двери — всегдашнее место застенчивого Петровича, которому «вкреслах» было неуютно.

— Ну?

— Муркинскую тетрадку из твоего сейфа я попер, — сказалЧернов с таким вызовом, как будто ожидал, что его признание будет встреченоаплодисментами, а бестолковая аудитория молчит. — Я сразу решил ее упереть, кактолько мы ее нашли, а ты мне все время мешал. Я думал, ты ее на столе оставишь,а ты ее в сейф запер.

— Что ж ты мне по башке, не дал? — спросил Степан. — КакМуркину?

— Паш, ты что, — спросил Чернов, помедлив, — в самом делесчитаешь, что Муркина я укокошил?

Даже самому себе Павел Степанов не мог ответить на этотвопрос. Поэтому он сказал то, что ему давно было известно:

— Ты вернулся в офис с Профсоюзной в семь часов. Это тырассчитал точно. В это время народ домой валит, и внизу, на выходе, даже толпасобирается, я раз в нее попал, когда рано уезжал. Никто и внимания не обратил,что ты вернулся, потому что ты… свой, а охранникам не до тебя было. До восьмиты просидел на лестнице, где дверь на чердак. Туда никто никогда неподнимается.